Лопух из Нижней слободки - Дмитрий Холендро

— Не продавай… Оставь на память! Храни!

Батя вздохнул слабой грудью, придавленной сутулыми плечами.

— С памяти денег не наскребешь!

— Ну, так и не отчаивайся! — И Алеша, распалясь, начал перечислять прелести городской квартиры. — На эти вот деньги от инструмента, — он качнул сундучком, — холодильник купим! Никаких ям со снегом;..

— Из ямы снегом пахло.

— Снег не пахнет.

— Ну что ты, Алешка! Еще как! Говоришь, как мать…

Батя попыхкал, а Алеша припомнил, как в конце зимы они последним снегом набивали глубокую яму, утаптывали его покрепче, не жалея ног, чтобы на все лето хватило холода, накрывали и заваливали соломой. Под солому, на этот закаменевший снег, ставила мать бутылки с молоком, клала мясо и треску, которую что ни день приносила из города.

Кроме ямы, был погреб с сухим кленом наверху. Свой погреб и свой сухой клен.

— Досок у тебя много, — сказал Алеша, — сколотишь ящики для земли, поставишь на балконе и насажаешь в них цветов, каких только захочешь! И мать услышит наконец, как они пахнут…

— А балкон будет? — заинтересованно спросил батя.

— Все квартиры с балконами.

Батя покивал головой и потух.

— Все равно, на балкон всю землю не поднимешь…

— Теплая уборная! — резко вскрикнул Алеша.

— Отмораживать нечего, — улыбнулся батя. — Пых-пых…

— Водопровод! — еще резче крикнул Алеша. — Вода горячая и холодная. Прямо в руки. Из двух кранов… Газ на кухне. Паровое отопление. Рай без дров! Ни возить, ни таскать, ни пилить, ни рубить, ни поленницу возводить!

И тут же испугался, что батя вспомнит о прекрасных дровяных запахах, напоминавших ему, как зверю, жизнь и землю, но батя не стал спорить, сокрушенно вздохнул:

— Конечно…

И остановился. Школа! Алеша передал ему сундучок.

— Дорого возьмешь?

— Тут весь я… Моя коллекция жизни… И потом, — батя вдруг застеснялся, — Сучкова! Сколько ни возьми, ей все мало… Сейчас вот с самой милицией за свой интерес воюет!

Между тем Ольга Тимофеевна еще и не дошла до милиции.

Она горбилась на мягкой табуретке за столиком телеграфа и своими дрожащими буквами выводила: «СЛОБОДСКИЕ РОДИТЕЛИ АНКИ РАСПОПОВОЙ ГРОЗЯТ ОБРАТИТЬСЯ ДИРЕКЦИИ ЦИРКА ЕЩЕ ВЫШЕ ТУШИТЕ ПОЖАР».

Пусть неведомый Константин, если испугается, срочно вызовет, заберет Анку хоть на время… Нынче народ пошел пугливый, особенно мужики, они в постели храбрые… А если не испугается, устроит шум, Анку опозорит, Алешка поумнеет… Оставалось попасть точней на этого Константина.

В программке, которую она нашла на этажерке у Алеши, благо тот, дуралей, держал ее на виду, был постоянный адрес цирка и два Константина. Две фамилии. Сучкова постояла в очередях к двум окошкам, где принимали телеграммы, и направила одинаковый текст двум разным Константинам. А если имеется там еще и третий тезка, передадут третьему. Сами разберутся, кому нужней беспокоиться, догадаются от испуга, раз Анка названа…

На ступенях телеграфа подумалось, что зря не подписалась для убедительности. Можно было поставить любую фамилию. Не все ли равно? Но через несколько шагов успокоилась: пришлось бы платить за лишнее слово.

И так две телеграммы…

А что сделаешь? Сын-то один! И откуда он такой? При ней рос. Возле. Было за кем тянуться… Так нет же! А может, он нарочно вырос другой? Не нравилась ему мать, и он рос непохожий, как оборотень. Назло ей? Назло. Свят, свят, свят! Вон какие племяши, у всех ясно в голове, а он, как юродивый, прости господи…

Мысль о племяшах оживила беспокойство: обойдется ли с пропиской?

С этим беспокойством вошла она в кабинет начальника милиции того самого района городского, к которому примыкала слободка, подчиняясь ему административно. Начальник рассматривал бланки с разными справочными данными, подпись Сучковой и долго ронял:

— Тэ-эк… Тэ-эк… — но не подозрительно, а приязненно.

Полнощекое лицо его было радушным, глаза светлые, он улыбался. И эта улыбка, и свет в глазах; и несолидная доброта в голосе, будто капитану подарок делали, насторожили Сучкову. Затевая прописку, она к боям приготовилась. Без боев ей ничего в жизни не давалось. Век боролась с кем-нибудь, как в былинах: одного разломишь, два являются. А тут… Чего он улыбается? Или перед ней был ласковый хитрец, решила она в конце концов, или его недавно проверяли на внимание к трудящимся и наказали. Их, в милиции, тоже воспитывают.

А капитан еще раз протянул:

— Тэ-эк… Учиться хотят? Тэ-эк… Пусть учатся!

И везде, где надо было, поставил короткую закорючку, разрешив прописку. Сучкова хотела взять бумаги, но капитан сказал ей:

— Не волнуйтесь, мать!

И сам вызвал девушку кнопкой, и та прибежала, в юбке выше колен (и в милиции такие, господи), и унесла паспорта, чтобы поставить в них законные штампы.

— Тэ-эк, — еще раз протянул капитан. — Хорошее дело затеяли. Помогаете молодым ребятам. Похвально, мама.

Он чуть окал, старательно и вкусно выговаривая эту букву, получалось медленней, зато душевней.

Девушка снова замелькала коленками, вернула Сучковой проштампованные паспорта. Сучкова только и успела сказать, вглядываясь в капитана:

— Так ведь надо доброе дело сделать, пока нашу слободку не снесли.

— Не-е, — пропел капитан, закуривая. — Верхнюю — да, не позже лета ей будет полная крышка. Там каменный карьер, строительный комбинат запроектирован. Город в ту сторону двинется. А ваша, Нижняя, постоит еще.

Сучкова встала и шепотом спросила:

— Сколько постоит?

Капитан поднял голову:

— Лет пять думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! — повторил он.

Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо, Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой… Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виноватых, Сучкова стала посылать ей страшные проклятья…

Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.

Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось…

16

С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими заборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.

— Отцепляй! Чего загляделся?

Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.

— Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!

Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.

— Потом доделаем! — утешал, наводя мир, прораб. — Потом! — Он охрип и шипел.

— Когда? — спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. — Когда жильцы въедут?

— Я не виноват, — шипел тот. — С меня требуют!

Куцуруп зло смеялся:

— Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!

Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:

— Вон поди туда, поди к ним и скажи!

И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху:

— Чудак ты! Одной минутой себе всю жизнь испортишь.

Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:

— Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть — вся жизнь! Какая она, такой ты.

— Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? — спросил Алеша у бригадира.

— Есть, — сказал тог серьезно и резко.

— Знаешь, Петя… — начал Алеша и оборвал.

Куцуруп, зыхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.

— Да нет… Я не об этом… У меня отвлеченный вопрос, — решился Алеша. — Вот, представь себе. Девушка… уехала на год… и вернулась… Ну, в общем, можно сказать, уже не одна… в том смысле, что у нее ребенок будет… Чужой! Во дела!

Ему не нравилось, как он говорил, не нравился голос и сами слова не нравились, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные…

— Ты ее любишь? — спросил Куцуруп.