Мы жили в Москве - Лев Копелев

К счастью, я сравнительно скоро избавился от остатков такого самодовольства поколения.

Но искать идеалы в прошлом — это ведь древнейшая потребность людей. Эллины и римляне воспевали идиллический золотой век своих предков. Мятежные крестьяне и еретики средневековья взывали к добродетелям раннего христианства, к той поре, когда Адам пахал, а Ева пряла. Английские и американские пуритане хотели жить по Ветхому завету. Французские республиканцы представляли себя Гракхами и Брутами. Романтики славили доблести рыцарских времен, добродетели древних германцев и кельтов; славянофилы надеялись возродить добрые нравы русской старины. Мечты о лучшем будущем, из которых рождались «Утопия» Мора, «Солнечный город» Кампанеллы, фаланстеры Фурье, «Что делать?» Чернышевского, романы А. Богданова, пьесы Маяковского, тешили многие поколения мечтателей. Но, становясь идеями, которые должны были «овладевать массами», воплощаясь в программах партий, вырываясь на улицы, на трибуны, иные мечты об идеальном будущем счастье оказывались источниками реальных несчастий, оружием братоубийства, оправданием злодейств.

Впрочем, и безудержные стремления любой ценой вернуться к идеализированному прошлому или отстоять наследие благословенной старины от любых преобразований приводят к не менее жестоким преступлениям. В 1871 году в Париже версальские каратели стократно превзошли самых неистовых коммунаров. В 1933–1945 годах нацисты, обещавшие возродить мифическую германскую империю в духе вагнеровских опер, обрекли на безысходные страдания десятки миллионов людей и в других странах, и в самой Германии.

Одним из уроков сталинщины стало недоверие к футурологическим утопиям. И в силу естественной «реактивности» наши мечты рванулись к прошлому. Сначала к самому ближайшему, которое казалось таким реальным, потому что его следы, его живые частицы еще сохранялись вблизи от нас и в нас самих. По какой-то закономерности, которая для меня еще необъяснима, в других странах мира в то же самое время возникло тяготение к легендам и мифам «золотых двадцатых» (Goldene Zwanziger), «грохочущих двадцатых» (Roaring Twenties). Наши порывы к двадцатым оказались очередной иллюзией. И многие, разочарованные в торопливо гальванизированных идеалах досталинской советской власти, стали пробиваться дальше, в глубь прошлого. Они отрекались, иногда с ненавистью, уже не только от ленинской мифологии, но и от Маяковского, Горького, от Ильфа и Петрова. Они возвращались к «Вехам», открывали Бердяева, Владимира Соловьева, К. Леонтьева. Некоторые обретали новые идеалы в ближайшем дореволюционном прошлом, в Иоанне Кронштадтском и Столыпине. Другие шли дальше «вперед», в допетровские эпохи, к истовому православию Аввакума, Нила Сорского. В 70-е годы появились уже такие крайние ретрограды, которые объявили христианство «предбанником жидовства», призывали вернуться к исконности Даждь-Бога и Перуна.

Мы не помним, когда именно осознали, что не было никакого «золотого века большевизма», что «ленинские нормы» — это целеустремленная партийность, жестокая нетерпимость и отрицание всех общечеловеческих нравственных принципов, что именно ленинцы распахали и удобрили ту почву, из которой выросла сталинщина, воздвигали стены тюрем, в которых их же потом гноили, вооружали своих будущих убийц и палачей.

Но, твердо зная правду класса,Они, не зная правд иных,Давали сами нюхать мясоТем псам, что после рвали их.

Н. Коржавин

По мере того как мы убеждались в иллюзорности наших представлений о двадцатых годах, мы избавлялись и от склонности доверять всеобщим, абсолютным идеалам, от склонности творить кумиров и дьяволов.

Мы не хотели и не хотим менять одну партийность на другую. Мы хотим насколько это возможно — узнать и понимать правду.

Мы думаем, что двадцатые годы таили не только корни, завязи, даже первые «урожаи» зла, но тогда же вызревали и добрые плоды мысли, искусства, тогда жили и работали замечательные люди.

То была пора молодости века.

Мы постепенно пришли к пониманию того, что давно знали мудрецы и поэты: «потому, что люди не умеют ценить, не умеют оживлять свое настоящее, они так тоскуют по лучшему будущему, так заигрывают с прошлым», — это сказал Гёте 7 сентября 1827 года. А сто лет спустя написал Бердяев:

«Работа наша должна совершаться не во имя будущего, а во имя вечного настоящего, в котором будущее и прошлое едины».

4. УМЕРЕННЫЙ ПРОГРЕСС В РАМКАХ ЗАКОННОСТИ

В 1912 году Ярослав Гашек создал в Праге шутейную «Партию умеренного прогресса в рамках законности». В 1957 году в Москве редактор издательства «Знание», готовя к печати книжку Л. Копелева «Ярослав Гашек и его бравый солдат Швейк», сказал:

— Ты так расписываешь этот гашековский политический балаган, что это может быть воспринято как намек на наши дела. Ведь теперь, после двадцатого съезда, мы все хотим прогресса, но, разумеется, в меру…

Мы стали мужем и женой в 1956 году и долго еще чувствовали себя молодоженами.

За первые три года совместной жизни нам пришлось много раз переезжать. По закону женщина с мужчиной имеют право жить в одной комнате, только если их брак зарегистрирован в ЗАГСе — с соответствующей отметкой в паспортах.

Нам — каждому — надо было сначала развестись. А в те годы еще действовал сталинский закон об «охране семьи»: для развода нужно было пройти два суда. В первой инстанции супругов уговаривали помириться. Если примирения не происходило, тогда можно было давать специальное объявление в газету. Во второй судебной инстанции тоже делалась попытка к примирению. Если это не удавалось, то суд мог признать развод, после чего он регистрировался в ЗАГСе — опять же с отметкой в паспортах.

Все это тянулось долго, в особенности когда один из супругов разводу противился. Бывший муж Р. всячески сопротивлялся разводу. И наше дело длилось два года.

Потому так сложна оказалась для нас квартирная проблема.

Первую комнату — каморку под лестницей в большой двухэтажной квартире, где жила дамская портниха, — нам сдали на месяц. В ней помещалась узкая тахта, столик и один стул. Шаги по лестнице на второй этаж сотрясали наш потолок, и все шумы из уборной, находившейся за стеной, также были отчетливо слышны. Платили мы 400 рублей в месяц.[8]

Потом мы переехали в уютную, хорошо обставленную комнату в двухкомнатной квартире. Там мы отпраздновали наш первый Новый год — 1957-й. Но хозяйка была недовольна тем, что к нам приходило много гостей и мы сами часто возвращались поздно. Ей мы платили 700 рублей.