Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец

когда-то из обломка ледника, начал я понимать отчую сущность воды, которая древнее, чем мир. Начал осязать слова старика: "Человек возле воды — дома. А при доброй воде и сам добрый. Ежели каждый день ходить пешком хотя бы час, то проживешь на 5 лет дольше. И эти часы будут самыми лучшими в твоей жизни. А если плаваешь, то жить будешь столько, сколько захочешь. И приплывешь туда, куда надо — к тихой воде".

Так говорил он, человек, который открыл мне, среди другого, блаженство единения с водой.

"Лечебница" на воловьей шкуре

Однажды утром меня разбудили голоса. Они долетали откуда-то снизу, словно отдаленное гудение мошки. Умывшись, я вышел на гребень и увидел вереницу людей, поднимавшихся по извивистому плаю. Было там и несколько коней, на которых сидели дети. Я заметил, что люди были одеты не как для работы.

— Кто они? — спросил я Светована. который как раз снял с жерди подсохшую воловью шкуру и расстелил ее на мураве возле ручья.

— Эти люди не хотят быть больными.

Пришлые поклонились и отступили в тень под скалу. Старик вышел к ним в чистой рубахе и сказал:

— Становитесь по одному босыми ногами на шкуру. Первыми пусть подходят те, кто пришел последним. Говорить будете только тогда, когда буду вас спрашивать. Думайте про то место, которое болит. Если перестало болеть, на шкуру не становитесь. Если нету веры в выздоровление — вы не туда пришли… И запомните: здоровое тоже иногда болит. А боль бывает более правдивой, чем здоровье…

Первым подвели коротко подстриженного мальчика; с его обожженных солнцем ушей и носа слезала кожа. Мать от растерянности даже как-то сутулилась.

— Голос у ребятенка пропал. Два дня уже ни слова…

— Значит, до этого говорил больше, чем надо, — старик прятал улыбку.

— Трещал, что твоя сорока, — подтвердила мать. — Но я боюсь, потому что уже два дня как ни слова не говорит. Может, испугался чего?

— Разве что жабы. В реке перекупался твой пацан.

— А ведь и вправду, безголосым пришел с реки.

— Свари ему на малом огне две тертые морковки в молоке. Процеди. Морковь пускай съест, а теплое молоко давай пить на протяжении дня. И завтра так, и послезавтра. На подбородке у него узелок воспалился, так прикладывай к этому месту свежую лепешку: две пригоршни муки грубого помола и ложку меда. Прикладывай два раза в день. А ты, сорванец, — обратился к пацану, — когда снова заговоришь, следи за словами. И чтобы матери ни слова накриво — иначе утратишь голос опять. Бог неспроста отбирает речь. А теперь беги, мне надобно матери сказать еще несколько слов… Почему, молодица, о своей главной боли молчишь? Что съедает тебя? О ком болеешь?

— О муже. Ударился во блуд. Прихватывает на стороне.

— Беда. Ну, чем же здесь поможешь?! Отпусти заволоку на все четыре ветра. Привязанный пес всегда рвется со двора. Перебесится — вернется. А ежели не вернется — знать, не его это двор. И тебе утрата не большая. А к ворожеям больше не ходи! Только хуже будет, и ему, и тебе, и ребятенку. Сама видишь. Лучше помолись за его полюбовниц. Думаешь, им, несчастным, легко — лизать с чужой тарелки? Помолись сердечно, молитва все сгладит…

Мне неудобно было стоять и слушать разговоры. Поэтому я полез на чердак хлева, чтобы перетрясти на сушке зелье. Прорубленное окошко как раз выходило на ту сторону, и отсюда было видно и слышно — все, что там происходило.

Худощавый, истощенный мужик жаловался на колики. Старик дал ему пожевать какой-то стебелек и попросил выплюнуть. Посмотрел на слюну и сказал:

— Печень барахлит. Надобно ей угождать. Запаривай мяту, семена укропа, бессмертник песчаный, полынь и выпивай по нескольку глотков после еды. Кушай то, что малым детям дают. А с едой употребляй по ложке сиропа из шиповника. Возьми пол-литра воды и всыпь туда полкилограмма сахара и толченых ягод шиповника. Пусть настаивается две недели. Будешь за собой смотреть — печень оживет. Достаточно, чтобы маленькая ее толика была здоровой — и полностью обновится.

Мощный дед в крысане с пером показывал свою грыжу, которая уже торчала из-под рубахи.

— Запущенная. Надобно резать в больнице, — вынес приговор лекарь. — Я могу только немного облегчить страдания, на недельку-другую, чтоб вы добрались своим ходом.

Уложил деда на воловью шкуру, поджег под баночкой клок овечьей шерсти, перевернул ее и приложил к животу. Накрыл онучей. Час от часу повторял это снова. Дед лежал, блаженно прикрыв глаза.

Полнотелая женщина, тряся грудью, живо шептала Световану что-то на ухо. Разволновавшись, даже побагровела. Он дал ей жестянку и велел принести мочу. Кого-то попросил разжечь позади печки костер. Тем временем слушал уже другую больную — молодую, стройную, красиво одетую, явно городскую. Жаловалась на усталость, головную боль. Когда много ходит, отнимаются ноги, синеют вены. Старик развернул ее против солнца, рассматривал мочки ушей. Тогда сказал:

— У вас, пани, густая кровь.

— Как густая? — встрепенулась женщина. — Откуда вы знаете?

— Вы знаете. Я только догадываюсь.

— Хорошо, — взяла себя в руки. — Что мне с этим делать? Я заплачу за любое лекарство.

— Ваше лекарство очень дешевое — вода.

— Какая еще вода?

— Лучше родниковая, еще лучше — лесная, в которой плавают саламандры. Употребляйте ее сытно, больше, чем требует жажда. Сколько вы пьете воды?

— Да не пью я воду вообще. Позволяю себе только компот, чай, кисель.

— Это еда. А питье только одно — вода. Пейте ее, куда только повернетесь, мелкими глотками пейте. День начинайте с воды и ею же заканчивайте. Кровь получит свое и побежит, как этот ручеек. И голова перестанет болеть. Но на первых порах можно ей помочь корицей. Чайную ложку размешайте в кружечке теплой воды с медом. Глотайте каждый час, пока не пройдет боль.

Пришла тучная молодица с накрытой лопухом жестянкой. Старик пристроил посуду к огню. Постоял над ней некоторое время, а тогда сказал как отрезал:

— Идите себе подобру-поздорову!

Женщина разочарованно заморгала мелкими заплывшими глазками:

— И что же, отец родимый, лечиться мне не надобно?

— Надо. Ваш рецепт — меньше кушать.

— На сколько меньше, спаситель мой?

— На ведро, — бросил старик через плечо.

Толпа вздрогнула, сдерживая смех. А я млел на своем чердаке. Млел не столько от дурманящего аромата зелья, сколько от увиденного. Мне открылось невероятное действие целительства — открытого и простого, едва ли не примитивного. Но вместе с тем оно разоблачало наши болезни, снимало с них покрывало таинственности, развеивало первобытный страх перед ними.

Двое сидели в перегороженном мочиле,