Газета День Литературы # 54 (2001 3) - Газета День Литературы

Сам я не удержал слез, хотя крепился сколько мог. Ну и слушатели мои тоже прикладывали к глазам платочки, пряча тронутые чувства.

Простите, что написалось, как говорят, так себе. Будьте, пожалуйста, здоровы и по возможности счастливы. Позвольте Вас обнять.

Ваш Иван Твардовский".

Думаю. что такие письма не следует комменитировать. Скажу лишь о том, что эта история не закончилась. Проходят дни и недели, а из недель слагаются месяцы. А я все продолжаю ждать и надеяться, что кто-нибудь однажды забредет ко мне на третий этаж в мою городскую квартиру и расскажет о последних днях и часах Василия Твардовского. О последних днях и часах его на курганской земле… А может, и письмо опять придет с далекой Смоленщины, а там — о нем, о Василии, о брате, единокровном брате великого русского поэта Александра Твардовского. И я сразу же отвечу на это письмо, — и опять, и опять зажжется свеча. Да, свеча нашей памяти и любви. И тогда не так одиноко станет тому большому тополю на Смоленщине, ведь тополь тот возник из веточки с курганского дерева, а деревья, как люди, — они тоже тянутся навстречу друг к другу…

Курган

Константин Гердов К ОСТРОВСКОМУ — ЗА ПРАВДОЙ

Посетить черноморский городок. Посетить зиму, посетить холод, ненастье.

Посетить литературно-мемориальный музей Н.А. Островского.

Музей чист, прибран, в паркете, в высоком потолке, в люстрах. Видно, что дом-музей содержится с любовью.

Дом чуть на горе — среди вечнозеленой растительности. Дом в глицинии.

Спросить у экскурсовода, спросить в наступающий рано вечерок, спросить в полутемную от освещенности комнату:

Спросить, как всегда провокационно, чтобы узнать рефлекс, узнать отдачу, узнать интуицию:

— России вернули гимн СССР. Взяли на вооружение в Россию красный флаг для армии. Ваш музей вышел из советской власти. Оттуда основан, живет из тех времен легендарных, живет из романтики. И Николай Островский живет из тех времен. В связи с такими обнадеживающими событиями последних месяцев для истории государства, для будущих книг Островского, — больше людей стало приходить в музей?

— Чаще всего приходят, как ни странно, чеченцы, афганцы — воины.

— А зачем они приходят?

— Приходят к Островскому — за мужеством.

— И это мужество, конечно, наднационально, всемирно, всеобще.

— Конечно, мужество идет как флагман, как амбразура, как дот. Чеченцы воюют с Россией, определенная часть. А приходят учиться мужеству к России, к ее великим сынам. Как это знаменательно и мощно. И как от этого скапливаются слезы весны, как слезы ручьистые.

— Это связано с героизмом Островского, с его личным мужеством, как преодолевать боль, а отнюдь не с политикой. Люди учатся у Островского мужеству. И это уже символ, уже философская мера. Островский — это эталон, как выжить, выживать при самых отягчающих обстоятельствах.

Пройти в первый зал музея.

Сначала пройдет этнография. Пройдет налет на окружение. Отчего, собственно, и намывался смысл.

Надпись: "…Черноморское побережье Кавказа будет заселено всевозможными русскими интеллигентными мечтателями, философами и фантазерами…"

Глеб Успенский

Дальше продлится он же:

"…Перед нами Черноморское побережье — нечто совершенно особенное и оригинальное (…)

Кавказский хребет здесь, подходя к Черному морю, как будто затихает, смиряется. Довольно он намудрил и испугал человека там, в глубине Кавказа.; (…) Теперь, приближаясь к Черному морю, словно к дому, он как будто отдыхает от своих чудовищных подвигов; тихо улыбается вам мягкими, живописными очертаниями (…)

Глеб Успенский

Чуть двинуться в зал, в глубину. Там застать себя только на… Островском.

Стенд. На стенде, под стеклом — состав, окружавший Островского в детстве, в отрочестве. Из чего и намывается в итоге тело, дух.

Намылся рабочий паренек.

Кирка. Сабля. Кусок рельсы. Фонарь — летучая мышь для прохода по шахтам, по горным подземным разработкам. Доска. И от горстки — камни, сгусток камней.

Любимая книга Островского — «Овод». Как предчувствие будущих разлук.

Любимые книги Островского: Пушкин, Гоголь, Джек Лондон, Лермонтов.

Из писем Островского (письмо домой):

"6 июня 1925 года.

Сейчас меня лечат… вливанием йода с другими лекарствами в суставы обеих колен. Это очень больно. Я очень часто в ваших письмах читаю тяжелые слова о вашей нужде и бедности. И мне становится очень и очень тяжело. Так тяжело бороться и переносить все здесь, что, когда получу ваше письмо и прочитаю, так совсем не знаю, как больно.

Дорогой батьку и мама, я вам даю слово, что потерпите немного, пока я не приеду, что возможно к концу года. И тогда дела поправятся… Я все отдам, что буду иметь, все, дорогой мой старик, мне ничего не надо, я — коммунист и все отдам.

Островский Н."

И на салфетке: термометр, которым меряли температуру Островскому. Ампула с лекарствами. Шприц.

Вечный и постоянный состав жизни Островского, вечное и постоянное окружение, присутствие боли. Обложена салфетками и марлями бунтующая на вырост жизнь рабочего паренька.

Идет сдавливание движущегося корабля огромными льдинами, айсбергами.

И все время снует скальпель.

И как страшно и тяжело писать из-под великих болей, страшной неподвижности — бунтующие строчки, чтобы из этих строчек выросли миллионы бесстрашных сердец.

И совсем неважно — из какого и к какому концлагерю они прирастут. Потому что концлагерь в итоге уничтожается. И принадлежность концлагеря тоже. Белое или красное отсвечивание, война Белых или Красных роз, распри между гибеллинами и гвельфами.

То есть уничтожается материальное. И торжествует только Дух, только слепок, зовущий на обоюдоострый меч.

И кто лучше, чем Островский из восьмилетней неподвижности тела, написал состав присутствия духа. Равного ему нет. Когда каждый из одной болячки уже погибает. А тут из омертвевшего линкора такая многомерная, многослойная быль — и только о наличии бытия. И тут, конечно, никакой политикой не пахнет, а вечной нравственностью. Нравственностью волны, нравственностью мирового наката. Когда нет уже крови. Кровь — это прослойка первой касты, прослойка от начала и для начала пути. А Островский — оттуда, где нет уже ни боли, ни костров, ни наволочек, которые говорят о принадлежности к людскому бытию. Просто наращивается магма, откуда и куда сосредоточен накат, закат, восход.

Письмо в Новороссийск.

"18-го декабря 1926 г.

Галичка, у меня порой бывают довольно большие боли, но я их переношу все так же втихомолку, никому не говоря, не жалуясь. Как-то замертвело чувство, стал суровым, и грусть у меня, к сожалению, частый гость.

Островский Н."

И увидеть из детства, из своей бедности любимую хрестоматию по литературе. И оттуда проставлены тексты. Говорят врачи, лечившие Островского: "Нас, врачей, поражает это поистине безграничное терпение…"

Терпение от каждосекундно продвигающейся боли. Как приторочено на игру, которая точит и точит бугор. А бугор из вспыхивающего бурно сердца.

Из письма

"11 апреля 1935 года.

…Серафимович отдавал мне целые дни своего отдыха. Большой мастер передавал молодому человеку свой опыт. И я вспоминаю об этих встречах с Серафимовичем с большим удовлетворением.

Н. Островский"

"Пришли мне в «Правде» от 17 марта прекрасную статью М.Кольцова «Мужество» о слепом Островском, который стал писателем. Я Островского знаю хорошо, он действительно является примером того, как надо воспитывать себя в своей работе, несмотря ни на что…

А.Афиногенов, "Письмо к К.Юнову"

март 1935 г.

Из писем Бабеля

"…Третий месяц я занят на Украинфильме экранизацией "Как закалялась сталь" — работой сверхтрудной и сверхсрочной. Уехать сейчас отсюда — значит все погубить.