Это трава - Алан Маршалл

— Отпусти его, Алан!

Все это время он стоял над нами, как судья на ринге.

Я разжал руки и встал, держась за стол. Стрелок лежал на полу, тяжело дыша. Я стоял, понурив голову. Наконец Стрелок поднялся и плюхнулся на стул, положив голову на руки. Грудь его вздымалась. Он закашлялся. Артур принес воды, и он жадно выпил.

Артур повернулся ко мне:

— Ты как — ничего?

— Ничего.

Я отошел от стола и сказал Артуру:

— Пожалуй, я пойду к себе.

— Хорошо. Я сейчас приду.

Я прошел в нашу комнату, закрыл за собой дверь и, прислонившись к ней, постоял с закрытыми глазами в темноте. Тяжелое дыхание Стрелка было единственным звуком, доносившимся из кухни.

Потом Стрелок заговорил:

— Не будь он калекой, я бы с ним живо разделался, можешь не сомневаться. Пришлось поддаться, потому что я боялся за него. Но если он меня еще когда-нибудь тронет, я из него дух вышибу.

Я распахнул дверь и влетел в кухню, как бык на арену. Стрелок испуганно вскочил. Я с шумом захлопнул кухонную дверь — в ней не было замка — и повернулся к нему:

— Я калека, да! Я тебе покажу, какой я калека! И ринулся к нему, чувствуя в себе необычайную силу и уверенность.

Стрелок в страхе повернулся к Артуру:

— Останови его!

— Ты же сам напросился, — спокойно сказал Артур, Он не двинулся с места.

Стрелок начал отступать. Я — за ним. Внезапно, шмыгнув мимо меня, он бросился к двери. Прежде чем он успел открыть дверь и выскочить в коридор, я швырнул в него костыль.

Артур поднялся и принес мне костыль.

— Сядь и успокойся.

Я молчал.

— Как ты себя чувствуешь? — встревоженно спросил Артур.

— Паршиво.

— Вид у тебя так себе. Сейчас я налью тебе чашку чая.

Мы сидели и молча пили чай. Через некоторое время я перестал дрожать и улыбнулся ему:

— Ну?

— Завтра я покажу тебе прием, как вывихнуть плечо. Силы в руках у тебя для этого достаточно. Это лучше, чем хватать за горло, если затеялась настоящая драка. Действует отрезвляюще. Никогда не хватай за горло; ты сам не знаешь своей силы.

— Твоя правда, — согласился я.

— Но смотри применяй этот прием, только когда тебя совсем припрут к стенке. Не твое дело — драться с кем-то одним, твое дело — драться со всем миром.

— Что?.. что ты хочешь этим сказать? Как так драться со всем миром? Ты, вероятно, хочешь сказать… Не думай, что я ненавижу Стрелка, я…

— Это я и хочу сказать.

— Ничего не понимаю, — в голове у меня путалось. — Этот подлец обкрадывал меня, но я знаю, что если завтра он явится ко мне и попросит что-нибудь сделать для него, я пойду и сделаю. Мягкотелый я — вот в чем моя беда, сволочь мягкотелая! Я ненавижу скандалы, понимаешь.

Мне от них плохо делается. Стоит мне ввязаться в ссору, я потом два дня никуда не гожусь.

— А ты ведь мог его убить, — сказал Артур, продолжая думать о своем.

— Что ты?! — воскликнул я. — У меня и в мыслях этого не было! — Это ни черта не значит — было у тебя в мыслях или не было. Парень, можно сказать, находился при последнем издыхании, когда я велел тебе отпустить его.

Его слова испугали меня.

— Я, пожалуй, лягу, — еле выговорил я. — Хорошая мысль. И я тоже.

Уже раздевшись, он сказал мне тоном почти извиняющимся:

— Я не стал встревать в вашу драку, мне кажется, ты не хотел, чтобы я вмешивался, но я был тут же, рядом. Ты ведь понял?

— Да, — ответил я. — Я понял. Спасибо за то, что ты не вмешался, Артур.

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Наш дом в Уэрпуне стоял на вершине холма. Это был небольшой, обшитый тесом домик, с двускатной крышей, с трех сторон его окружала веранда. Позади дома находился птичий двор, обсаженный самшитовыми деревьями, и сразу за ним выгон, занимавший три акра и спускавшийся к плотине на дне глубокого оврага. На этом выгоне паслась серая лошадь, она или щипала редкую траву, или стояла, насторожив уши, поглядывая в сторону дома и прислушиваясь, не задребезжит ли жестянка из-под керосина, в которой отец каждый вечер приносил ей в стойло резку.

Дом был окружен фруктовым садом. С веранды открывался вид на долину, лежавшую по ту сторону проселочной дороги — долина была разделена загородками на отдельные выгоны, среди которых приютился одинокий домик. За долиной поднимались холмы, покрытые зарослями, а между холмами петлял ручей — Уэрпун-крик, путь которого был отмечен кустами черной акации.

К северу поднимались вершины Большого водораздельного хребта, синие в пасмурные дни, бледно-голубые и призрачные — в дни, когда воздух струился от летнего зноя.

В этом тихом уголке я провел целый год, пока не нашел себе новую работу.

Теперь, когда я стал старше, мне полагалась большая зарплата, поэтому найти человека, который взял бы меня службу, было много труднее. Куда дешевле нанять мальчишку, только что со школьной скамьи, чем взрослого.

Утро уходило у меня на писание писем в ответ на газетные объявления; вторую половину дня я гулял вдоль ручья, испытывая при этом такое чувство свободы и восторга, которое не смогли омрачить даже мои неудачи в поясках работы. Соприкоснувшись вновь с этим чистым миром, я словно растворился в нем, ощущая себя частицей леса, солнца, птиц. Острота нового открытия этого мира была настолько сильной, что я готов был кричать от радости, раскрывая объятия небу, или лежать, прижавшись лицом к земле и слушать музыку, которая доступна лишь тем, кому открыт вход в волшебное царство.

Крупный, прозрачный песок, сухие листья эвкалипта, побелевшие сучья, куски коры — все полно было значения для меня. Земля в зарослях казалась мне поэмой, сами заросли — призывом к поэзии.

Тени и солнечный свет, тянувшиеся ко мне ветви деревьев, шелест трав, все эти причудливые формы, краски и запахи, — для того чтобы до конца познать их красоту, нужно было отдать себя им всего без остатка. Мне казалось, что целую вечность я пробыл узником в темнице и только теперь, освобожденный, обнаружил красоту, скрытую в мире. Но одновременно пришло и горькое сознание своей неспособности поделиться этим открытием с людьми, заставить и их почувствовать извечную красоту, окружающую их. И это сознание принесло с собой и муки, и слезы, и чувство какой-то утраты.

Я хотел поведать о том, что открылось мне, если не в книгах, то хотя бы устно.

Иногда, восхищенный видом редкой орхидеи или стремительным полетом птиц, я делал попытку увлечь взрослых в чудесное путешествие, на поиски правды, которая лежит по ту сторону видимого мира. Но такое путешествие требовало эмоционального отклика, свойственного детям и редко встречающегося у взрослых. Им казалось, что мои духовные порывы — признак незрелости.