Арена мрака - Марио Пьюзо

…Моска проснулся. Комната утопала в тенях – последних призраках ночи, и он с трудом разобрал в сумерках очертания шкафа. Было холодно, но лихорадка и озноб уже не мучили его тело. Он ощутил приятную усталость. Он был страшно голоден и подумал, как здорово будет позавтракать утром. Он протянул руку и дотронулся до спящей Геллы. Зная, что она никогда не покинет его, он прижался к ее теплой спине и снова уснул.

Глава 9

Гордон Миддлтон смотрел, как мимо дома колоннами по двое маршируют дети. В такт песне, едва доносившейся до слуха Гордона сквозь оконное стекло, они размахивали бумажными фонариками. Потом хвост колонны смешался с передними рядами: ребята образовали прямоугольник и зажгли желто-красные фонарики, которые в холодных и бледных октябрьских сумерках были похожи на светлячков. Гордона охватило вдруг тоскливое чувство: он вспомнил о своей родной деревеньке в Нью-Хэмпшире, давным-давно им покинутой, холодную скупую красу ее окрестностей, ночной воздух, в котором мерцали звездочки светлячков и где, как и здесь, с наступлением зимы все, казалось, умирало.

Не поворачивая головы, Гордон спросил профессора:

– О чем поют эти дети с фонариками?

Профессор сидел у шахматного столика, удовлетворенно глядя на учиненный им противнику разгром. В его кожаном портфеле лежали два бутерброда, которые он захватил из дому, и две пачки сигарет – двухнедельное жалованье за уроки немецкого языка Гордону Миддлтону. Сигареты он отдаст своему сыну, когда поедет навестить его в Нюрнберг. Ему придется опять выправлять себе разрешение на приезд. В конце концов, если великие мира сего могут иметь посетителей, чем его сын хуже?

– Они поют песенку об октябрьском празднике, – сказал профессор задумчиво. – О том, что ночи становятся длиннее.

– А почему фонарики? – спросил Гордон.

– Сам не знаю, это какой-то древний обычай.

Чтобы освещать путь. – Профессор подавил раздражение. Ему хотелось призвать этого американца вернуться к игре и довершить бойню. Но, хотя американец никогда не вел себя как победитель, профессор ни на мгновение не забывал, что он побежденный, и в глубине души таил затаенный стыд за собственного сына.

Гордон Миддлтон открыл окно, и в комнату, наполнив ее кристально чистым звоном и свежестью, словно октябрьский ветер воспарив над улицей, ворвалась песня. Он слушал внимательно, пытаясь применить свои новые познания в немецком, что ему удалось без труда: дети пели четко выговаривая простые слова. Они пели:

Brenne aufmein Licht,

Brenne auf mein Licht,

Aber nur meine Liebe lanteme nicht.[4]

– Как будто у их родителей нет более существенных вещей, чем клеить для них эти фонарики, – сказал Гордон, разобрав слова песни.

Da oben leuchten die Sterne,

Hier unten leuchten wir.[5]

И потом на длинной ноте веселый припев, который в сумерках звучал довольно печально:

Mein Licht ist aus, wir geh nach Haus

Und kommen morgen wieder.[6]

Гордон Миддлтон увидел, как по Курфюрстеналлее Моска идет сквозь гущу фонариков и толпу поющих детей.

– Идет мой приятель, – сказал Гордон профессору.

Гордон подошел к шахматному столику и указательным пальцем повалил своего короля.

Профессор улыбнулся и вежливо сказал:

– У вас была возможность выиграть.

Профессор побаивался всех молодых людей – суровых, грубоватых немецких парней, у которых за плечами были годы войны и поражение, но еще больше этих вечно пьяных молодых американцев, которые могут без лишних слов убить, просто по пьянке, зная, что им за это ничего не будет. Но друзья этого Миддлтона, конечно же, не опасны.

В этом его убедил сам герр Миддлтон, и сам герр Миддлтон действовал на профессора успокаивающе. Он был своеобразной карикатурой на янки – с этим его длинным, неловким, плохо склеенным туловищем, выдающимся кадыком, длинным костистым носом и квадратным ртом. Он некогда учительствовал в небольшом городке в Новой Англии. Профессор подавил улыбку, думая про себя, как в прошлом эти жалкие провинциальные учителя пресмыкались перед герром профессором, а теперь его титул и ученость ничего не значат. Пресмыкаться приходится ему.

В дверь позвонили, и Гордон пошел открывать.

Профессор встал, нервно одернул пиджак, поправил галстук. Всем своим коротким телом с отвисшим животиком он вытянулся по стойке «смирно» и стал смотреть на дверь.

Профессор увидел высокого смуглого парня, на вид ему было не больше двадцати четырех – не старше его собственного сына. Но у этого парня были серьезные карие глаза и суровое, даже угрюмое лицо, которое можно было назвать едва ли не уродливым. На нем был надет офицерский зеленый мундир, на рукаве бело-голубая нашивка, говорившая о его гражданской должности. Двигался он упругой легкой походкой спортсмена, которая со стороны могла бы показаться даже расхлябанной.

Когда Гордон представил их друг другу, профессор сказал:

– Очень рад с вами познакомиться, – и протянул руку.

Он старался сохранять достоинство, но сразу понял, что произнес эти слова подобострастно и улыбкой выдал свое волнение. Он заметил, что глаза парня посуровели и он резко отдернул ладонь после короткого рукопожатия. Поняв, что он чем-то оскорбил этого юного воина, профессор затрепетал, сел и стал расставлять шахматные фигуры.

– Не хотите ли сыграть? – спросил он Моску и попытался подавить извиняющуюся улыбку.

Гордон подвел Моску к столику и сказал:

– Давай посмотрим, на что ты способен, Уолтер. Мне с профессором не справиться.

Моска сел за столик напротив профессора.

– Не ждите от меня чего-то сверхъестественного. Гордон научил меня играть в шахматы месяц назад.

Профессор понимающе кивнул и пробормотал:

– Пожалуйста, играйте белыми. – И Моска сделал первый ход.

Профессор углубился в игру и перестал нервничать. Все они применяют простейшие дебюты, эти американцы, но, если провинциальный учителишка играл осторожно, умно, хотя и без вдохновения, этот играет с юношеской горячностью.

Небесталанный, подумал профессор и в несколько тонких ходов разбил стремительную атаку белых, а затем быстро и хладнокровно атаковал незащищенных слонов и ладью и уничтожил выдвинувшиеся вперед, но не имеющие поддержки пешки.

– Вы слишком сильный противник, профессор, – сказал парень, и профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.

Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:

– Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза в неделю. Сколько это будет стоить?

Профессор покраснел. Как же это унизительно – словно он какой-то торгаш.

– Сколько вы сочтете нужным, – сказал он сухо. – Но вы ведь неплохо говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?

– Я пробовал, – ответил Моска, – но она хочет выучить структуру языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока – этого будет достаточно?

Профессор кивнул.

Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги. Он передал записку профессору и сказал:

– Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в дом, где я живу. Там же адрес.

– Спасибо. – Профессор почти поклонился ему. – Завтра вечером вам удобно?

– Конечно, – ответил Моска.

Под окнами пронзительно засигналил джип.

– Это, наверное, Лео, – предположил Моска. – Мы едем в офицерский клуб. Не хочешь с нами, Гордон?

– Нет, – сказал Гордон. – Это тот парень, что сидел в Бухенвальде? – И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:

– Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.

Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: «Зайди!» Было уже совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.

Лео вошел в комнату, поздоровался с Гордоном и сухо бросил профессору: «Angenehm».[7] Профессор поклонился, взял свой портфель и сказал Гордону:

– Мне пора.

Гордон проводил его до двери, и они обменялись рукопожатием. Потом Гордон пошел на кухню.

Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то товары черного рынка. Йерген держался вежливо, уверенно и с чувством собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает выгодную покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле лежал внушительный, почти в фунт толщиной, отрез красной, богатой на вид шерстяной ткани.

– Чудесно, не правда ли, Гордон? – спросила его Энн Миддлтон сладким голосом. Это была пухленькая женщина с добродушным лицом, хотя и решительным подбородком и хитроватыми глазами.

Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное в знак согласия и потом сказал: