Ночной звонок - Владимир Васильевич Ханжин

Его так и подмывало осадить этого человека, но он по опыту знал, что таких заносчивых, въедливых мужичков лучше не трогать. Выразив свое возмущение громким вздохом, Воробьев отвернулся к окну.

— Надо было мне все-таки задержаться после смены, — услышал он все тот же голос, — заварить брус, подготовить для вас вагончик. Видите, как с нами ездить, — ни с того ни с сего на неприятный разговор нарвались. Уж извините, пожалуйста!

Некоторое время Юрий Алексеевич оторопело смотрел на человека в плаще. «Так вот каков он, сменный мастер! Хорош гусь, ничего не скажешь!..» И не раздражение, не гнев, а самое настоящее бешенство овладело им.

— Это вы что же, нарочно подстроили? — прошипел он.

Сосед удивленно вскинул мохнатые брови. Дольше оставаться здесь Воробьев не мог. Призвав на помощь все свое самообладание, он поднялся и вышел из вагона.

Остальную часть пути Юрий Алексеевич провел в тамбуре. О крышу и двери барабанил дождь, холодный осенний ветер проникал в щели. Какой нелепостью казалась теперь Воробьеву его поездка! Хотя бы за делом ехал, а то ведь блажь одна. Оказался во время командировки неподалеку от города, в котором вырос, и вот захотелось посетить родные пенаты. А зачем? Смысл какой? Родных там не осталось, друзья юности растеряны. Сентиментальность вдруг одолела. Это под сорок-то лет!

Настроение не поправлялось даже теперь, когда Воробьев пересек перрон и вышел на маленькую привокзальную площадь родного города. Вокруг все выглядело блеклым и серым от дождя, который, видимо, лил здесь несколько дней кряду и только сейчас перестал. Однако низко осевшее, свинцовое небо не предвещало ничего хорошего.

Станция располагалась около высокой торы. Выше станции, вторым ярусом, вытянулась улица. На нее и поднялся Воробьев по широкой деревянной лестнице. Отсюда открывался почти весь этот окраинный район города — станционные пути, подковой огибающая их река и сбегающие к ней по обе стороны станции пестрые трех-четырехоконные домики.

Здесь многое изменилось — что-то возникло вновь, что-то исчезло. Но перемены не показались Воробьеву неожиданными, словно он знал, что они должны быть именно такими.

Нет, встреча с родными местами не принесла радости. То ли сказывалось скверное настроение, то ли влияла мерзкая погода…

Но раз уж приехал, надо что-то делать. Сначала следует поклониться дому, в котором родился и провел первые двадцать лет жизни. Вон он, виднеется около самой железной дороги, там, где она делает поворот к мосту. Примерно с километр от вокзала. Можно идти по железной дороге, а можно и улицами. Второй путь осенью хуже: чтобы подойти к дому, приходилось пересекать пустырь и шлепать по грязи. Вряд ли дорога там стала лучше, хотя по всему видно, что пустырь сейчас перепахан под огороды. Нет, надо пойти через станцию, по путям.

Воробьев поднял воротник плаща, засунул руки поглубже в карманы, но перед тем, как спуститься вниз, к вокзалу, еще раз глянул в сторон у дома. А ведь случалось, что даже в осеннее ненастье он ходил домой только пустырем. Ходил не один, а с соседкой. Она работала нормировщицей в вагонном депо, а он — бригадиром на ремонте путей. Звали ее Нюра. Когда она произносила свое имя, ее носик по-смешному морщился. Целые вечера они простаивали около тех четырех лип, что и сейчас упрямо высятся у дороги, ведущей к дому. Ни дождь, ни грязь, ни холод — ничто не мешало. За вечер ноги закоченеют, спина так намерзнется, что ее ломить начинает, а все-таки на другой день все повторялось заново.

Любопытно, как сложилась у нее жизнь? На первом курсе института он еще писал ей письма, а потом пришли другие увлечения..

Воробьев зябко повел плечами, крякнул и стал быстро спускаться назад к станции.

Юрий Алексеевич шагал быстро. Он умел ходить по железнодорожным путям. Высокий, статный, он делал крупные шаги и каждый раз перемахивал через одну шпалу.

Вот и дом. Как и тогда, он выкрашен в деловой коричневый цвет и по внешнему виду скорее напоминает какую-нибудь контору, чем жилое помещение. Его всегда звали почему-то общежитием, хотя в нем жили семейные железнодорожники.

Фасадом он обращен к невысокой железнодорожной насыпи. Воробьев приближался как раз к тому концу его, в котором располагалась их квартира. У крыльца, ведущего в дом, кажется, поубавилось ступенек. Конечно, поубавилось. Дом хоть и выглядит еще добротно, а стал чуть пониже.

А вот два окна их комнаты. Наличники тогда были старенькие, потрескавшиеся. У окна, что поближе к крыльцу, нижний наличник коробился и отставал от стены. Мальчишкой Воробьев ловко цеплялся за него, когда хотел забраться домой через окно.

Нарядные тюлевые шторы закрывают окна изнутри. Кто живет там? Какую семью обогревает очаг, который Воробьев покинул восемнадцать лет назад?

На крыльцо вышла женщина в сапожках и вязаной кофте. Она сноровисто поправила цветной платок на голове, взяла стоящую около дверей пилу и, быстро спустившись с крыльца, направилась к сараю. Что-то знакомое было в ее легкой походке, и Воробьева охватило волнение. Только теперь, при виде этой встревожившей его память женщины, он вдруг осознал всю значительность встречи с родным домом. Еще раз, теперь с жадностью, оглядел он дорогие окна, весь дом, все, что было вокруг него, и, словно помолодев, торопливо спустился с насыпи.

Женщина скрылась в сарае. Воробьев, задержавшийся неподалеку от него, услышал, как она обратилась к кому-то с мягким упреком;

— Зачем такую махину положил? Вон той жердочки хватило бы.

— Ничего-о, протянул в ответ мужской голос, который заставил Воробьева вздрогнуть.

— Устал? — опросила женщина.

— Ничего-о, — снова протянул мужчина. — Сегодня последний раз в ночь отработал. С понедельника — в первую смену.

Теперь Юрий Алексеевич уже не сомневался, кому принадлежал этот голос, — судьба снова столкнула его со сменным мастером.

Пила уверенно запела свою звонкую песню. Чувствовалось, что пильщики отлично применились друг к другу. Так споро работают люди, прошедшие дружно, локоть к локтю, большой, многолетний путь.

Пила умолкла. Раздался легкий треск, и чурак свалился на землю.

— Ну как, хорошо берет? — спросила женщина.

— Молодец, Нюша. Сам бы так не наточил, — последовал ответ.

Нюша — это значит Нюра. Юрию Алексеевичу показалось, что голос ее ничуть не изменился с тех давних времен, да и вся она осталась прежней.

Но что это? О чем они говорят?.. Воробьев напряг слух.

— Куда же полковник из вагона-то удрал? — спросила Нюра.

— В тамбур ретировался.

Женщина рассмеялась.

— Ох, и задира же ты! Довел человека до белого каления. А если он в самом деле к пассажирскому движению никакого отношения не имеет?

— Ну и что же? Какой ты ни есть