1937. АнтиТеррор Сталина - Александр Шубин

Верховых был членом счетной комиссии съезда и вспоминает, что против Сталина было подано 123–125 голосов. Комиссия Политбюро в 60-е гг. проверила это заявление и установила, что количество бюллетеней на 166 меньше, чем количеством мандатов. Кто-то из делегатов мог и не проголосовать, но для большевистской дисциплины 30-х гг. это не самое характерное поведение. Отсутствие 166 бюллетеней позволяет серьезно относиться к версии о фальсификации выборов. А. Кирилина предлагает считать, что нехватка бюллетеней объясняется «несобранностью, неразберихой, но никак не фальсификацией». Но Сталин, судя по последующим событиям, в этом вопросе «склонен соглашаться» с Шатуновской, а не с Кирилиной.

Именно кулуары съезда были тем местом, где сомнения каждого отдельного руководителя о несоответствии официальной пропаганды и результатов Пятилетки могли сложиться в единую картину. Пятилетка провалилась, и виноват в этом Сталин. Этот вывод сделала немалая часть коммунистических чиновников, ставших в этом отношении выразителями стихийного мнения общества.

Современные авторы А. Колпакиди и Е. Прудникова утверждают, что «даже несфальсифицированные результаты голосования были сокрушительным поражением» оппозиции. «Даже в партийных верхах, где оппозиционные настроения были наиболее сильны, противники Сталина могли набрать всего, лишь 25% голосов»[185]. Но съезд партии 30-х гг. — это не британский парламент. «Тертые калачи», осторожно обсуждавшие смещение Сталина, да еще и погоревшие на этом обсуждении (не с тем посоветовались, Киров доложил), вовсе не собирались свергать Сталина голосованием на съезде. Съезд, тем более номенклатурный, — это масса людей, которые будут голосовать так, как скажет президиум. Поэтому следовало действовать аппаратными методами.

И уж крайним идеологизмом выглядит утверждение, что оппозиционные настроения были наиболее сильны в партийных верхах. Тонны партийных документов вопиют о массовом недовольстве в первой половине 30-х гг. буквально во всех слоях развороченного социального муравейника. Множество документов, пришедших «от низов», сочатся ненавистью к «вождям пролетариата». До партийной верхушки оппозиционные настроения доходили в последнюю очередь, но в тоталитарной системе именно это имеет политическое значение. Тем не менее следующий ход в этой игре сделал именно человек из низов.

Выстрел маленького человека

1 декабря 1934 г. бывший партийный работник Л. Николаев проник в здание Смольного в Ленинграде. 3 декабря Николаев рассказывал: «Я увидел, что навстречу мне по правой стороне коридора идет Сергей Миронович Киров на расстоянии от меня 15–20 шагов. Я, увидев Сергея Мироновича Кирова, остановился и отвернулся задом к нему так, что, когда он прошел мимо, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя на 10–15 шагов, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я подбежал шагов пять, вынув на бегу наган из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз»[186].

Николаев уже несколько месяцев вынашивал планы убийства. 15 октября его задержали у квартиры Кирова, но Николаев убедительно объяснил свой визит: незаконно уволенный с работы партиец, он ходатайствовал о предоставлении ему какой-нибудь должности. Найденный у Николаева пистолет принадлежал ему законно. Николаева отпустили. 1 декабря он пришел в Смольный для того, чтобы получить билет на собрание партийного актива, где должен был выступать Киров. Он ходил из кабинета в кабинет, знакомые, которых у него было немало по партийной работе, так и не выдали ему билета.

В этот день Киров не должен был присутствовать в Смольном, но он изменил свои планы и заехал ненадолго. Охранник Кирова Борисов немного отстал, перемолвившись с сослуживцем. Киров повернул за угол и услышал за спиной торопливые шаги…

Узнав о выстреле, Сталин проговорил одно слово: «Шляпы!» Немедленно была сформирована группа высших партийных руководителей, которая под строжайшей охраной выехала в Ленинград. Перед отъездом лидеры партии написали и оперативно приняли постановление президиума Верховного совета о борьбе с терроризмом. Дела о терактах теперь следовало вести ускоренным порядком. А. Кирилина считает: «Его авторами владело одно чувство — ярость»[187]. Добавим — и страх. Если открыт сезон охоты на вождей, то кто следующий? 5 декабря, когда указ был доработан, было объявлено, что дела о терроризме будут слушаться без участия сторон и даже подсудимых. Как в Гражданскую войну — некогда разбираться, надо перебить всех подозреваемых, чтобы виновник не ушел.

Сталин допросил Николаева. Тот утверждал: «Все это я подготовил один, и в мои намерения никогда я никого не посвящал». На допросе 1 декабря убийца объяснил свои мотивы: «Оторванность от партии… мое безработное положение и отсутствие материальной помощи со стороны партийных организаций». Николаев надеялся, что его выстрел может «стать политическим сигналом перед партией, что… накопился багаж несправедливых отношений к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц»[188]. Отдельных лиц, а не системы. В Смольном поговаривали о романе между Кировым и женой Николаева. В своем дневнике он написал: «М., ты могла бы предупредить многое, но не захотела»[189]. Жена Николаева Мильда Драуле сразу же после убийства оказалась в руках НКВД, ее допрос начался через пятнадцать минут после выстрела[190]. Не к Мильде ли приезжал Киров в Смольный, не у себя ли в кабинете назначил он встречу?

Но основные мотивы, зафиксированные в дневнике, — все же социальные. Николаевым владело отчаяние. Ведь он был тем самым безработным, которых в СССР официально не было с 1930 г. В своем письме к Политбюро накануне покушения Николаев писал: «Для нас, рабочего люда, нет свободного доступа к жизни, к работе, к учебе… Везде, где я только желал через критику принести пользу дела… получал тупой отклик… Я прошу предоставить мне в первую очередь и в самом ближайшем времени санаторно-курортное лечение, но если нет этой возможности, то я должен бросить веру и надежду на спасение»[191]. Помогут — прощу все, даже роман партбосса с женой (если Николаев в него верил). Не помогут — убью. Из личных мотивов вытекали политические. В своем «Политическом завещании» («Мой ответ перед партией и отечеством») Николаев писал: «Как солдату революции, мне никакая смерть не страшна. Я на все теперь готов, а предупредить этого никто не в силах. Я веду подготовление подобно А. Желябову… Привет царю индустрии и войны Сталину…»[192]

Это был бунт доведенного до отчаяния маленького человека, вечного персонажа российской истории и литературы.

Николаев — маленький человек из партийной среды. Он типичен и этим страшен. Таких выброшенных на обочину неуравновешенных и обиженных людей миллионы, это — целый социальный слой, и каждый его представитель может оказаться смертельно опасным. Сигналы об этом партийное руководство получало давно. Так, в 1929 г. ЦКК рассматривало дело некоего коммуниста, который жаловался: «У меня, в угоду антисоветским элементам, как у буйно-помешанного, было отобрано огнестрельное и холодное оружие, причем соответствующий врач, очевидно за взятки, дал соответствующую справку… ОГПУ почему-то оказывалось слепым орудием в руках указанного антисоветского элемента… Право на оружие (я) заслужил своим активным участием в Гражданской войне, в которой потерял свое здоровье… На меня очевидно смотрят как на отработанное пушечное мясо…»[193] Пока «герой Гражданской войны», которого «незаслуженно» объявили буйно-помешанным, нападает на своих соседей и медицинских работников. Но уже критикует ОГПУ и ЦКК. А кого он возненавидит завтра, когда его требования не будут удовлетворены? Это — разоруженный Николаев, слишком темпераментный. А сколько было не разоруженных, «не раскрытых».

Маленькие люди — герои Гражданской войны. Пользуясь связями среди товарищей по партии, они могут преодолеть препоны охраны и выстрелить в кого угодно — в Сталина и его ближайших единомышленников. Вычистить этих людей из партии, из правящей элиты — это, оказывается, значит не решить проблему, а только обострить ее. Вероятно, в это время в голове Сталина стал складываться план чистки не просто от оппозиции, а от целых социальных слоев, которые не нашли своего места в новой социальной структуре. В социалистическом обществе не должно быть социального «отребья», маргиналов, людей без «места» — питательной среды оппозиционных движений.