Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

ужасе, на цыпочках я отступил на два или на три шага и схватился обеими руками за грудь. Сердце с тупою, но мучительною болью заколотилось в ней.

Понятно, что в то мгновение для меня стало ясно все, все. Таинственность, которая окружала его страсть, мой арест, испуг Сары, опасность, которой я подвергался, все, все стало ясно, ясно как день.

Помню, что я стал отступать по какой-то инерции. Помню, как закачались стены комнаты, как все спуталось в беспорядочный сон; помню гром сражения, какой-то смутный крик, грохот, потоки крови, облака дыма и… больше ничего не помню.

LXII

Я очнулся у себя в номере, на кровати, обложенный горчичниками. Окно было занавешено; в маленькой комнатке пахло спиртами и лекарственными специями.

Подле кровати сидел Кельхблюм, погруженный в чтение какой-то бумаги.

Я осмотрелся, приподнялся и тихо окликнул его.

Он тотчас же свернул и сунул бумагу в карман и подошел ко мне.

– Ну! Что? – спросил он торопливо. – Совсем очнулся?

– Что со мной было, Кельхблюм?

– Почем же я знаю, что было! Доктор говорит, что какой-то род острого помешательства. Крови тебе выпустили много. Теперь лежи смирно и отлеживайся. Главное – надо покойное состояние.

И он замолк и опять сел на прежнее место.

Мысли в моей голове путались. Те представления, которые были в обмороке, казались мне действительностью.

– Кельхблюм, – опять обратился я к нему, – объясни мне: ведь я был на каком-то сражении? Было много дыму? Да! Где же это было?

– Молчи! И не разговаривай! – прикрикнул сердито Кельхблюм. – Сражение было в твоей голове и больше ничего! Говорят, тебе нужно покойное состояние.

Теперь, в наше время, может показаться странным, что встреча с одним человеком могла произвести такой внезапный переворот в моем мозгу. Но в те времена такая встреча равнялась встрече простого смертного с китайским богдыханом. Впрочем, многое, вероятно, произошло оттого, что следы от прежней болезни, и притом весьма сильные следы, еще остались во мне.

Помню, я долго соображал и приводил в дисциплину мои разбегавшиеся мысли. Но среди всех этих мыслей мелькало какое-то розовое представление и окрашивало их в розовый свет.

«А Сара?» – вдруг вспомнилось мне, и это розовое представление слилось с ее образом. Сердце восторженно забилось, и голова как будто просветлела.

– Кельхблюм! – спросил я, приподымаясь на постели. – А что Сара? Где Сара?

– Молчи! Молчи! Неугомонный! – опять закричал на меня Кельхблюм. – Нет Сары! Вся вышла! Уехала! У-у-у! Далеко!

В голове опять потемнело. Комната закружилась, и я снова впал в забытье.

LXIII

Точно сквозь сон я помню разные медицинские манипуляции, которые совершали надо мной. Помню ванны, души, обертывания в мокрые простыни.

Помню доктора из евреев, Гозенталя, его большой, лысый лоб и нос крючком. Помню Кельхблюма, который, кажется, постоянно ухаживал за мной.

Раз вечером я очнулся, и сознанье вполне вернулось ко мне.

Мне почудился легкий шорох у моего изголовья, я обернулся. Розовый свет явился в глазах.

На стуле сидела она, Сара! В том же розовом платье, в котором я ее видел в последний раз.

Я никогда не забуду того ощущения, которое явилось тогда во мне, ощущения какой-то необыкновенной легкости, силы и ясности в представлениях. Я чувствовал, как сердце мое так полно и успокоительно забилось.

– Сара! – прошептал я. – Вы ли это? Не сон ли? Не обман ли чувств?

Она приложила палец к губам, встала, подошла и нагнулась ко мне.

– Это я… не сон, не обман…

И она села подле меня на кровать и взяла мою руку. Помню, я прижал эту маленькую ручку к моим сухим, истрескавшимся губам, и слезы брызнули из моих глаз.

– Сара! – шептал я, плача, как маленький ребенок… – Любить вас!.. Любоваться на вас!.. Может ли быть что-нибудь выше в этой жизни?!

Она тихо высвободила свою руку из моих горячих рук.

– Вам нужен теперь покой. Я не покину вас. Я буду сидеть здесь, подле.

И она быстро пододвинула стул к кровати и села на него, оправляя платье.

Тихо, на цыпочках вошел Гозенталь, за ним также на цыпочках следовал Кельхблюм.

– Ну что? Все идет хорошо? – спросил он быстрым шепотом. – Ну! Видите! Вот смотрите…

Он подошел ко мне, пощупал пульс, смотря на часы.

– Прекрасно! Превосходно! О, мы теперь овладеем… Теперь мы сладим… Да! да! – И он с торжеством обратился к Кельхблюму, который мрачно и сердито смотрел из-под нахмуренных бровей.

Потом он сделал какой-то знак Саре, и та поднялась.

– Ну! Теперь я должна вас оставить… – начала она.

– О! Она скоро придет, – перебил ее доктор. – Опять придет! Будьте покойны, она завтра же придет.

– Да! да! Я завтра же приду! – сказала Сара улыбаясь и протянула мне руку.

Я жадно схватил ее обеими руками, и слезы опять полились из глаз.

Она снова тихо высвободила свою руку и начала кивать мне, постоянно отступая к дверям, и в самых дверях, помахав мне ручкой, прошептала:

– Auf Wiedersehen! До свиданья… – И исчезла.

LXIV

Вся эта сцена была разыграна нарочно, с фармацевтической целью. Но тогда, да и долго потом я принимал ее за чистую монету.

Гозенталь прибегнул к этому средству на основании собственных соображений и хода болезни. Если бы его теория оказалась неверной и средство не помогло бы, то мне грозило неизбежное сумасшествие, соединенное с бешенством.