Отсюда лучше видно небо - Ян Михайлович Ворожцов

но он знал, что хотел сказать, и все же удивился, что набрел на эту мысль, а хотел он сказать ей, что, несмотря на свои чудовищные габариты и спартанское телосложение, внутри он был неизмеримо мал и тщедушен, настолько мало и тщедушен, что даже крохотное, как кончик иглы, намерение заговорить с незнакомым человеком, едва ли не разрушило его психику, сотрясло его вегетативную систему до основания, – я бы хотел взойти на трибуну. И прочесть громогласно…»

«А-а-а! Я поняла!»

«Да? Я ведь еще…»

«Ты хочешь выступать, но боишься? Твой отец кем был по профессии? Артистом?»

«Нет, какой там. Он пилил деревья. В промышленности работал».

«О-о… э-э… – Татьяна несколько смутилась и задумалась, пожевав губы, – странно! Я подумала, что твой отец был артистом и выступал, а ты хотел бы пойти по его стопам, но у тебя боязнь сцены. Тогда было бы логично. Что ты говорил про расстояние. То есть про ступеньки, которые отделяют зрительский зал от сцены. Ну ла-а-дно…»

«Нет, я имел в виду другое. Но ты, наверное, права».

Они гуляли еще какое-то время, а потом Тане пора было идти домой; на предложение Владислава ее проводить, она сказала, что доедет на метро. И, поглядев, как створки вагона смыкаются, как Таня коротко машет ему ладошкой, как туннель проглатывает поезд, словно макаронину, Владислав поднялся по ступеням в бессловесных раздумьях, которые полностью были обращены к этим мелькающим ступеням.

Когда он вышел на открытый простор, то ощутил, как нахлынуло легкое головокружение; оно покосился по сторонам. Без Татьяны было плохо. Незнакомый город пожирал его постепенно. Улица за улицей, дом за домом. Города-людоеды, состоящие из непреодолимых, невидимых расстояний между людьми. Вязкость. Какой-то мальчуган, ползая по асфальту на коленках, мелом очерчивал уже успевшую немного сместиться березовую тень, составленную из тысячи листьев: он обвел вдвое сократившимся мелком не больше двухсот, может сто пятьдесят. Наряженная в янтарь, арестованная береза опоясана, как вертикальный шлагбаум. Бежала тень вымышленного автомобиля по сочно-зеленому трыну травы, увлажненной, а потому извлекавшей из себя, как звуки, кратковременные переливы при скольжении по ней фантомных ветвей.

Тени, участвуя в простенькой лотерее, норовили сложиться в какое-то старое воспоминание, но не выпало необходимое количество осадков; и ртутный столб был еще слишком высок, – поэтому то, что намеревалось воплотиться в воспоминании, рассеялось в нетронутом воздухе, – стало запахом листьев, ветром, приступом. В фонтанчике, чье содержимое превратилось в жижу, в лужу отхаркнутой мокроты, остановившийся отдышаться Владислав насчитал одиннадцать скорчившихся, умерщвленных окурков и один-единственный кем-то использованный контрацептив.

«Безобразие, – подумал он, – непозволительно».

Фантики, вырванные страницы газет, какой-то мусор и опавшие листья, как крохотные паруса, помчались по ветру вдогонку за приглянувшимся облаком прямо под ногами Владислава Витальевича.

Пусть кто-то и утверждал, что вид на перспективу, как глазные капли, излечивает отравленный взгляд: но сейчас весь мир казался задыхающемуся Владиславу не иначе, как морское чудовище непобедимого неба, где улицы – были раскачивающимися кораблями, а деревья – пригодны лишь для штурвала.

Новехонькие флаги с тремя полосками трепетали на каждом углу административных зданий, старя просроченный воздух, накапливая обветренные морщины, но не разжигая в груди согревающий огонь всесильного патриотического чувства. Всюду чирикали кусты, резвились дети, стрекотала трава, пустота сигнализировала автомобильными гудками о наличии какой-то распространенной болезни, переваривала свое собственное содержимое бетономешалка будней, облака в стиральной машине неба разглядывали мир отстиранными глазами.

Поспешно, на длинных кривых ногах, с сопливым крючковатым носом, поправляя пальцем очки, прошел рядом с Владиславом незнакомый тридцатилетний мужчина, чье неряшливое пальто из-за рвотного порыва ветра раскрылось. Повсюду разлился неприятно-горький запашок одеколона. Владислава затошнило, свет резал глаза.

Жаль, Таня ушла.

С ней он не терялся так сильно.

Нужно сделать себя нужным.

Хотя бы самому себе.

Иначе подохнет в луже,

В собственном говне,

Размазанном по стене,

Как в низкопробном стихе.

В поисках выключателя Владислав шарил рукой по стенам, но недостаточно продолжительная рука оказалась голом, забитым в собственные ворота. Пропорции были спутаны, а спотыкающийся Владислав молчаливо удалился во тьму нервно сглатывающего коридора, – и вдруг: прямиком из только-только зажившей, затянувшейся щербинки, откуда вытащили Владиславу Витальевичу его зуб, побежала изо рта, через улицу, комнату, по квартире, по четырехпалубному потолку, трещина телефонного звонка…

Недоразвитый звонок прервался абортивным вмешательством Тамары Петровны.

«Влад, – через весь коридор крикнула родственница, – тут тебя к телефону просят».

«Господи Боже, – пробормотал Владислав Витальевич, – минутку».

Таня?

А если нет!?

Страх овладел его нутром, полезли в голову мысли: звонят с работы, увольнительный приговор, конец всему, беспочвенные опасения. Владислав, обтирая пальцы о тряпку, прошагал по коридору и пододвинул сожительницу, взял у нее трубку, уточняя о звонившем человеке.

«Кто?»

«Только спросили адрес и попросили позвать сына Виталия Юрьевича. У гестаповцев меньше секретности, ей-Богу», – трубка была светло-зеленой, с множеством перфораций и с крепкой талией, вполне пригодной для родов. Провод кучерявый, туго накрученный на палец Владислава, был тоже светло-зеленым. Палец темно-синим, бескислородным.

Килограммовой гирей баса он произнес размашистое нажимное «алло», в котором запрятал тревожный кашель, типичный для внепланового разговора:

«Алло, Говорикин на проводе, говорите», – и, отстраняя плечом прислушивающуюся родственницу («Не пыхтите мне в ухо, Тамара Петровна, не напирайте»), сам пытался вслушиваться в глухие, мешкающие в трубке подступы голоса.

А голос все не решался сообщить, но наконец выдавил, что отец Владислава, – Виталий Юрьевич, – неделю назад умер.

Глава 8. Дух прокаженной эпохи

«Чт-о… вы… это кто? Я…», – пробормотал он.

«Владик, мне очень жаль. Умер…»

Услышав это, Владислав Витальевич опустил трубку на рычаги как зомбированный, минутку постоял, ощущая, как наполняется тяжестью его коченеющее тело; а затем, переломившись напополам, бессильно опустился на выстрелившие колени. В атрофированную мышцу сердца вцепилась клещами разводных челюстей свора собак по кличке инфаркт; сердце Владислава боролось и билось хлестко, как выпотрошенная рыба в отхаркнутом нечеловеческом легком.

Кровь пульсировала в заплесневевшем лице Владислава Витальевича, в водопроводных кранах его вздувшихся висков и в трехлитровой бутылке с налитой в нее сорокаградусной водкой затылка, распланированного по замыслу аллелей, наследственных признаков преждевременного облысения.

Ноги не держали отравленное свинцом тело, Владислав Витальевич стал беззвучно рыдать, вывернулся наизнанку, весь стал как отвернутая и растерзанная губа, как перлитовое горло извергающегося вулкана. Рыдал, гримасничал, отказывался, задыхался, требовал скорую, – причем потолок, как крышка, вертящийся и потемневший динамически, уже начал углубляться в плотную даль его вспотевших ладоней.

«Господи, да что с тобой творится! С ума ты, что ли сошел!?» – вопил рядом проваливающийся куда-то между ушей голос родственницы.

«Все, все, – пробормотал он, – умираю, вот чувствую, что умираю».

Вышвырнутая душа в пятках выла.