Гравилет «Цесаревич». Фантастические произведения - Вячеслав Рыбаков

Генерал приходил в себя. Ей явно приятно, это главное.

– Я желаю вам миллиона благ, и главное – чтобы вы не старели, – без подготовки, неожиданно для себя продолжил он. – Не смейтесь, это из корыстных побуждений. Без вас здесь все развалится. За эти годы вы не старели, отнюдь. Взываю к вашему патриотизму, к чувству долга, прошу – и впредь да будет так.

Складно получилось, с удовольствием констатировал он. Он уже забыл, когда говорил без подготовки. Пожалуй, в подполковниках уже почти не говорил.

Она достала из сумочки платок и промокнула глаза.

– Благодарю вас, Степан Филимонович, – сказала она. Моргнула, подняла блестящий взгляд. – С вами работая, просто невозможно стареть.

– Женечка, не надо про меня! Нынче же ваш день!

Она тепло улыбнулась, кивнула, и до Пахарева вдруг дошло, что она и впрямь не постарела. Лишь щеки чуть втянулись, да глаза стали щуриться.

Такого уважения, такой нежности он не испытывал ни к одной женщине, никогда.

Женечка посерьезнела и собралась сказать что-то явно деловое, но генерал перебил. Он не хотел, чтобы эти минуты кончились, не хотел дел, не хотел быть генералом.

– Все-все, – сказал он. – Не то, что день – вечер на исходе, Женечка, – ему было приятно произносить ее имя. – Идемте отсюда. Никаких больше дел.

И растворил перед Женечкой дверь. Она сказала: «Благодарю вас» – и вышла в сумеречный коридор. Генерал за ней. Но вынужден был остановиться вдруг и повернуть назад, пробормотав: «Виноват». Вернулся, взял портфель, запер кабинет. Все перезабыл… Все неглавное перезабыл.

Женечка его ждала, но тепло ушло. Генерал это понял сразу, и сердце, ощутимое с утра, заломило сильнее.

– Звонил Белков, – сказала Женечка деловито.

– Касательно чего?

– Спросил, перекрашены ли стены приемной.

– Простите? – Пахарев даже остановился.

– Прошлый раз ему почему-то не понравился цвет.

– По моему разумению, цвет прекрасный… А, собственно, какой? – он не помнил. Цвет стен собственной приемной не помнил, а ведь только что вышли из нее. – Что вы ответили?

– Что не перекрасили, так как он не указал цвет замены. Он крикнул, что не шутит, и бросил трубку.

Пахарев вздохнул.

– Вот еще дичь… – пробормотал он.

– Степан Филимонович… что я хотела вам сказать… – Женечка замялась. – Вы как-нибудь намекните ему… или расплатитесь со мной в его присутствии. Ведь кофе, пирожки, колбасу – я все покупаю на свои деньги в буфете, пока вы играете, а… вы же видели сами, как он ест.

Пахарев молча нырнул рукой в боковой карман кителя, извлек портмоне и вынул оттуда двадцать пять рублей.

– Будьте добры принять пока, – сказал он. – Потом что-нибудь придумаем.

Чуть поколебавшись и виновато заглянув ему в глаза, она взяла.

– Опять платите вы, а не он…

– Женечка, не надо так переживать, – почти жалобно попросил генерал. – Прошу вас. Игра продлится всего пять дней.

Машина ждала.

– Подвезти вас? – спросил Пахарев неуверенно.

– Да нет, я трамвайчиком, – она остановилась, неловко зажав необъятную коробку под мышкой. – И так уж шушукаются по углам… то ли я подлиза, то ли совсем… извините…

Генерал беспомощно шевельнул длинными руками.

– В данном случае подлиза, скорее, я… – он постарался улыбнуться. – В таком разе, до свидания… – он мучительно пытался сообразить, какими словами отогнать ее черные мысли об очередном визите полновластного хама, но не находились слова, и Женечка вежливо простилась, чуть склонив голову, и пошла к проходной. Сзади положительно ей двадцать лет, подумал Пахарев, с тоской провожая Женечку взглядом. Дождался, пока она скроется, и медленно, вдруг погрузнев, заполз в машину. Достал ампулу с валидолом.

– Домой, – сказал он угрюмо.

Дома было неспокойно. Приехала дочка и плакала. От нее чуть пахло вином – зашла прямо с вокзала к подруге, с которой отдыхала на Кавказе, и они там немножко посидели, так пояснила шепотом жена. «Здравствуй, папа, – выдавила дочь, будто рассталась с отцом вчера, а не в июне, и опять заголосила: – Он не позвонит, я знаю! Меня никто не любит!» – «Неправда! – кричала жена. – Я тебя люблю! Тебя любит Юрик!» – «Что Юрик, что Юрик! Он не настоящий!» – «Вырастешь, встретишь настоящего человека, и он тебя полюбит, тебя не может не полюбить настоящий человек!» – «А сейчас?» – «Юрик сейчас…» – «А кого ты сама-то любишь?» – спросил генерал громко. Дочурка, рыдая, сообщила, что ей любить еще срок не вышел, что ее должны завоевать. «Степан, опять ты! – злобно повернулась к нему жена. – Не время для нравоучений! Виканька взрослеет, у нее появляются естественные для красивой женщины потребности – вызывать восхищение, вызывать любовь, быть в центре внимания…» – «А для некрасивой женщины потребность вызывать любовь противоестественна?» – спросил Пахарев. «Боже правый! – жена схватилась за виски. – Ты не в духе, так прямо и скажи: я не в духе, я не могу вести серьезный разговор! Так?» На экране телевизора серый, испитый человечек, вздрагивая от усердия обвислыми щеками, долбил напористо: «Меня привлекают те периоды в жизни нашей страны, когда выявляется все лучше…» – «Только бы он позвонил! Ведь я же сперва ему понравилась!» – «Он слишком молод! Двадцать лет – это не мужчина! Виканька, молодой художник – это вдвойне не мужчина. Ты обязательно встретишь настоящего мужчину…» Обвислый, совсем войдя в раж, стукнул кулаком по столу, за которым сидел. «Я и впредь не собираюсь подсчитывать, сколько у меня положительных героев и сколько отрицательных, почему одних больше, других меньше, потому что изображаю действительность не по расчетам, а так, как вижу ее, как воспринимаю!» – «Да выключи ты этого дурака!» – не выдержала Вика. «Это не дурак, это большой писатель! У него такие тиражи!» – закричала жена. Генерал забился в кабинет. Если бы можно было, он бы забаррикадировался.

В кабинете было тише – дом старой постройки, просторная целительная мякоть книг вдоль стены… Благовест писателя уже не бесил, а смешил. Боль в сердце поутихла. Но не прошла. Совсем износился, подумал Пахарев, усаживаясь в любимое кресло и неторопливо, со вкусом закуривая, на пенсию пора. Будет тебе завтра пенсия… Ладно, про завтра он подумает потом, а пока – что там с Виктошкой? Эй, Виктошка-нехорошка, где твоя большая ложка?

И она, снизу заглядывая ему в глаза, серьезно возражала: «Виктоска холоска», и прятала за спину самостоятельно найденные и сорванные цветы: колокольчик, лютик, пару ромашек, и говорила: «Ты меня лугаес, тогда не дам букетик…» И он поднимал ее своими громадными железными руками прямо в сверкающее небо, и Аннушка раскладывала нехитрую снедь на расстеленной плащ-палатке, потому что был выходной, и они ушли позагорать на полянке парка, который тогда был еще почти лесом; раскладывала заботливо и смотрела с опаской: «Не урони. Не крути. Ты закружишь ребенку голову». – «Как тебе! – смеялся он богатырским смехом. – Такая у меня привычка – в свободное время кружить детям головы…» А из кустов доносились пулеметные очереди, разрывы бомб, гранат, снарядов, вопли «ура» – Володька десантировался куда-то… В каком же году это было? В шестьдесят третьем? Не помню… А ведь не так давно, можно посчитать. Да, но не стоит. Раз не помню, то и не стоит.