Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева

тоже «богатый человек» и тоже подкидывает средства на нелегальную литературу. Пока что спасают американские рекомендации. Но понять бы все-таки, к чему была рассказана история про агента и Кропоткина?

Он мучился сомнениями, совсем забросил своих подопечных. Подружился с дьяконом из церкви при русском посольстве, запивохой и картежником. Каждый вечер играл в винт с ним, сварливой мужеподобной дьяконицей и безмолвным шифровальщиком. Вечера проходили незаметно, но временами его приводила в бешенство мысль, что, живя в европейской столице, он пребывает в обществе, в каком мог бы оказаться где-нибудь на Пошехонье или, еще того хуже, в сибирской ссылке.

В последнем письме Рачковский выражал неудовольствие по поводу дела с Вольным фондом. Торопил. Безумный мир! Жандармский генерал торопит выход нелегальной литературы и еще интересуется, достаточно ли он хорошо информирует Новикову, которую назвал в письме «известной особой»

Но служба есть служба, и, сделав над собой огромное усилие, он раздобыл через посольского шифровальщика русские шрифты. Эта удача совпала с тем, что Волховскому удалось арендовать типографию и найти наконец русского наборщика.

Он и появился в это время в комнате, прервав тревожные размышления Гуденки и поразив всех своей внешностью.

Это был странный человек в гарибальдийской шапочке на длинных золотистых седеющих кудрях, с белокурой бородкой, в порыжелом черном плаще. Этакий вылинявший Джузеппе Гарибальди. По-видимому, он привык к тому, что его костюм вызывает недоумение, и почти с первых слов коротко и деловито рассказал свою биографию. Питерский студент, исключенный из университета за участие в демонстрации на Казанской площади, поехал за границу в качестве репетитора и гувернера сыновей некоего просвещенного купца. Года два пропутешествовал по Европе, в Россию вернуться не захотел. Некоторое время мыкался в Лондоне и загорелся вдруг идеей вдохновить своего кумира Гарибальди двинуть в последний поход в любое место земного шара, лишь бы бороться за республику. Но к тому времени, когда собрал деньги на дорогу, овеянный мировой славой герой скончался на Капрере. С тех пор его уже больше не увлекают романтические мечты. Из Лондона он не выезжает и живет, перебиваясь с хлеба на квас, зарабатывая на жизнь то уроками в русских семьях, задержавшихся за границей, то работая в качестве наборщика в английских типографиях, принимавших мелкие заказы на афишки, визитные карточки, пригласительные билеты. Гуденке он показался человеком неумным, сумасбродным, но опытным. Особенно после того, как сказал, что набирать «летучие листки» и прокламации елизаветинской гарнитурой все равно что Стеньке Разину обращаться к народу по-французски. Это порадовало. Поиски других шрифтов давали повод для более частых встреч с его подопечными. Наборщик оказался полезен. Но все же Гуденко не удержался и спросил:

— А как англичане относятся к вашему маскараду?

— Равнодушно,— отрезал наборщик. И, подумав, добавил: — Воспитанные люди.

Гуденко перенес этот щелчок стоически и промолчал. Но после, когда уже ехали втроем в омнибусе, чтобы обмыть у Степняка начало нового предприятия, он с особым недоброжелательством наблюдал этих «воспитанных» лондонцев. Солнце близилось к закату, весь день стояла жара, и небо было безоблачно, однако юные клерки чопорно шествовали, держа зонтики под мышкой. Мыслимое ли дело представить себе питерского письмоводителя с зонтиком в солнечный день? А тут и военные не брезгают такой предусмотрительностью. В жизни не видел русского офицера с зонтиком! А впрочем... Он оглянулся на Степняка, который сидел позади. Впрочем, когда неизвестный напал на Мезенцева, гулявший с генералом полковник Макаров замахнулся на злоумышленника... зонтиком. Об этом во всех газетах писали, только осталось загадкой имя преступника. Но он-то его узнал довольно скоро. Кузен-чухонец, издеваясь над тупоумием следователей, рассказывал, какой они там плутовской роман нагородили. Чистый Лесаж! А все из-за пресмыкательства перед царем, который захотел вмешаться в это дело. Но об этом забыть. И не только сейчас, когда он едет к Степняку. Забыть навсегда. Долго ли проговориться под пьяную лавочку? Такую осведомленность не простят.

К Степняку они ввалились в самом беззаботном настроении и застали гостей, приехавших из Ньюкасла. Друзья Эдуарда Пиза давно мечтали познакомиться с хозяином дома. В кресле у окна сидела Лилиан Буль, учительница музыки. Когда-то она сама брала уроки русского языка у Сергея Михайловича, привязалась к нему, стала другом семьи. Впрочем, знакомство началось еще раньше. Она читала статьи Степняка о России, ее восхитила сама личность автора, и она захотела узнать его поближе.

Загремели тарелки, зазвенели стаканы. Фанни и Лили тонкими ломтиками нарезали баранье филе, Волховский побежал с кувшином за пивом в ближайший трактир, и не прошло получаса, как вся компания расположилась за столом. Было тесно, шумно и весело. Гости из Ньюкасла — их было двое, рыжеволосый восторженный банковский клерк и бесцветная застенчивая учительница, хотели без конца слушать о России. Далекая эта страна казалась им загадочной, жуткой и привлекательной. Они учтиво пережидали взрывы смеха и снова расспрашивали.

Постепенно разговор свелся к общим проблемам: оскудению дворянства, обнищанию деревни, грабежу и взяточничеству на строительстве железных дорог. Русские, собравшиеся за столом, давно покинули родину, и, как ни странно, только англичанка могла поделиться более свежими впечатлениями. Она недавно вернулась из России.

— Я провела там почти два года,— объяснила она гостям из Ньюкасла.

Говорила она по-английски, но иногда не без гордости вставляла русские выражения.

С гладко причесанной головкой, крепко сжатыми губами, она сразу понравилась Гуденке, потому что была похожа на ту питерскую репетиторшу. Но почему-то особая прелесть, в его глазах, заключалась в том, как она лепетала по-русски.

Снова войдя в роль фрондирующего русского барина, Гуденко упомянул о Лаврове. Он даже дерзнул привести эпизод в салоне у Новиковой, конечно, не называя ее имени, и заслужил заступничеством за Лаврова общее одобрение.

Однако что делала эта Лили два года в России? Не может ли она быть связной? И зачем обучалась русскому языку? Он даже пересел к ней и спросил, чем она занята по воскресеньям.

Она рассмеялась:

— О, суета сует. И всяческая суета.

Улыбка Гуденко ее немного обидела. Отвернувшись, она стала рассказывать, как жила в Петербурге у сестры Фанни — Паши Карауловой. Ей даже приходилось носить передачи ее мужу в крепость. Тут Гуденко еще больше насторожился.

— Когда маленького Сережу, сына Карауловых, спросили, где его папа, он ответил: «В клетке»,— задумчиво произнесла Лили.

Степнякам эти подробности были уже знакомы по письмам. Ведь мальчик был племянником Фанни, но они молчали. Пусть послушают приезжие.

— Какое же преступление совершил этот Василий Караулов? В чем его обвиняли?— спросил рыжеволосый.

— Кажется,