Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

Снова качнувшись на своей дощечке, она дотянулась до стены, схватилась за каменные выступы. Помогла сделать то же Михримах. Еще мгновение – и девчонки начали спускаться, оставив Ежи и Тараса в полном неведении, что такое можно «поискать и рассказать» насчет их имен.

– Ой, давай и правда спешить, а то вправду накликаешь, – донеслось до них снизу. Кажется, это был голос Михримах.

– Невелико горе.

– Тебе-то невелико…

Потом близняшки перешли на турецкий. А вскоре их голоса и вовсе перестали быть слышимы.

4. Рука хасеки

– Невелико горе.

– Тебе-то невелико…

– Так и тебе ведь тоже, – хмыкнула Орыся. – Меньше терпеть да дольше орать – подумаешь!

Михримах потупилась.

И действительно, ничего такого уж страшного. Фалака́, трость для ударов по пяткам, и вправду вынести тяжко, но такое не для женщин вообще, тем более не для девушек и уж тем паче не для дочерей султана… не для дочери его. Так что – розги. Розог сестрам за их жизнь досталось изрядно, но, впрочем, за дело: мать-хасеки не слишком строга с ними, скорее уж снисходительна. Или, может быть, чуть равнодушна. Как ко всему, что не несет опасности.

Почти всегда – за совместные проделки, причем опасные, прямо или косвенно чреватые разоблачением. Что ж, как бедокурили вдвоем, так и наказание вместе принимать. Это справедливо.

По нерушимому кануну на дочь имеет право поднять руку лишь сама хасеки. Но Хюррем-хатун чаще всего недосуг было, ее руки для того, чтобы в них дворец держать, причем железной хваткой – насколько получается, конечно. Получалось не во всем, но времени и сил это отнимало полную меру.

Потому у матери для всего, связанного с дочерними проказами, имелась особая перчатка. У кого она на руке – тот и наказывать вправе.

Другое дело, что ни няне, ни кормилице этого поручить было нельзя: обе слезами исходили, не поднималась у них рука на питомиц. А о служанках, по понятным причинам, речь не шла вовсе.

Так что сек их, как правило, Доку-ага. На его лапищу изящная перчатка Хюррем-хатун не налазила никак – ну так он ее к запястью подвязывал, с тыльной стороны. Все равно это считалось «рукой хасеки».

И опять же: ничего особенного в этом, страшного или тем паче стыдного. Он ведь не чужой, к тому же и не мужчина вовсе.

Все очень просто.

Входишь в «комнату для одеяний», внутреннюю из внутренних, куда никаким служанкам, даже в обычные покои допускаемым, хода и близко нет. Там у дальней стены сейчас стоят Басак-ханум и Эмине-ханум, уже заламывая руки и плача от жалости. Там же, посреди комнаты, особый сундук, крышка которого в пять слоев обита мягкой кожей, а поверх он застелен покрывалом рытого пурпурного бархата. И подушка для коленопреклонения перед ним, тоже пурпурного бархата, сообразно достоинству султанской дочери.

И серебряное ведерко рядом. В нем мокнут розги, несколько пучков, в зависимости от провинности: как правило, не меньше трех пар и не более десятка, тоже пар, потому что для двух ведь. Или, скажем, шесть пучков для старшей, а для младшей семь-восемь, где-то так. Каждый из пучков называется именно «хворостина», или «прут», хотя прутьев в нем несколько: до двенадцатилетия сестер было по четыре, от двенадцати до шестнадцати лет – пять, теперь – шесть.

Все как издавна заведено. У гарема для всего определен свой обычай, в том числе и для воспитания султанских дочерей.

В третий раз – ничего страшного. Прутья тонкие, хлещут болезненно, но и только; легко измочаливаются, ломаются тоже быстро. Запасать их, связывать в пучки и замачивать – обязанность няни и кормилицы, никому иному поручить нельзя. А уж они-то просекающих кожу розог не выберут.

Вплотную к ведерку – пустая деревянная кадушка. То есть пока еще пустая.

Доку-ага стоит рядом с сундуком. Его правый рукав закатан до локтя, на тыльной стороне кисти – крошечная перчатка. Лицо неподвижно и лишено выражения, как маска.

Наказание нужно принять достойно: тут, как и везде, свои правила поведения.

В трех шагах от сундука спустить с плеч верхнее платье-энтари, позволить ему соскользнуть на пол. Перешагнуть через него. Развязать кушак, позволить спасть расшитой парче верхних шальвар; перешагнуть. Выдернуть шнур из поясной складки льняных нижних шальвар-дизлык, позволить им спасть до лодыжек. Не запутавшись в ткани, сделать последний шаг. Слегка поддернуть край нательной рубахи-гёмлек, приподняв ее выше колен, до середины бедер. Открывшимися из-под рубахи коленями опуститься на мягкий бархат высокой подушки. Лечь животом поперек сундука, перегнуться через него так, чтобы бедра оказались выше плеч.

Такова «поза смирения». Одна из тех, которым учат гаремные наставницы.

С другой стороны сундука тоже лежит подушка; сестра, встав на нее коленями и склонившись над тобой, бережно задерет тебе подол гёмлек до талии. Полуудерживая, полуутешая, охватит тебя за плечи, сцепив руки на твоем затылке, – так же, как проделаешь с ней ты сама, когда вам придет черед поменяться местами.

А потом остается лишь слышать, как евнух возьмет первый прут, как стряхнет с него воду. Слышать, как он замахнется. Как ударит.

И терпеть.

Можно читать молитву, можно считать удары. Последнее, впрочем, необязательно: Доку знает положенное число, он не ошибется.

Рука у него тяжела, но хлещет он бережно – насколько может в пределах своего понимания долга и приказа. После каждых десяти ударов бросает прут в кадушку, берет из ведерка новый пучок, переходит на другую сторону.

Кричать или плакать, кстати, тоже можно, причем с самого начала: на это в правилах поведения никакого запрета нет. А начиная с какого-то момента не кричать уже и не получается: есть в гареме такая пословица: «Нет героини под восьмой хворостиной». И пословица эта правдива, хотя звучит она с осуждением, ибо речь идет об укрощении дерзости служанок, грубых и строптивых. Но вот до того, как евнух возьмет восьмой прут, Орыся обычно терпеть ухитрялась, то есть, если порка была за малую и среднюю провинность, могла и вовсе голоса не подать. Только розга свистела в воздухе и звонко ударяла по голому телу, оставляя багровые полосы.

За большую провинность – тогда да, конечно, тут не оттерпеться. Один раз попробовала было, но обмерла почти сразу, на семьдесят втором ударе. Пришлось ее водой отливать. После чего Доку – а что ему еще было делать? – все равно отвесил недоданные восемнадцать розог: жалко его, он «рука хасеки», а самой хасеки нет рядом, чтобы смягчить наказание. Однако прежде приказал – нет, попросил – не держать крик в себе.

Это был первый и единственный раз, когда он в «комнате одеяний» вообще хоть слово произнес. Так что Орыся совета послушалась. И слушалась с тех пор. Все равно задолго до восьмого прута не только няня с кормилицей, все в слезах, причитали в полный голос, но и сестра, еще не секомая, давно уже рыдала громко и отчаянно, а руки ее, сплетенные на затылке Орыси, дрожали крупной дрожью, так что начни та и впрямь вырываться, освободилась бы сразу. Однако младшая из сестер свой долг поведения блюла твердо. Кричать – кричи, дергаться под розгой тоже можешь, а вот вскакивать с сундука не смей.