Земля-кормилица Рассказы Очерки - Пятрас Цвирка

чтобы он разбудил ее, если она опять задремлет, и не давал бы ей спать, Юрас стал рассказывать:

— Пока ты спала, тут показывали, как одного убили.

Она со страхом осмотрелась и больше не засыпала. Глаза Моники перебегали с мужа на экран и в темную глубину зала, она заволновалась, не знала — говорить ли мужу, или ждать, пока он сам поглядит на нее и заметит.

— Юрас, — наконец не выдержала она, едва выговаривая слова, — м-мне… сов…сем…. нехорошо…

— Что с тобой?

— Голова кружится, худо. Ты не обращай внимания, сиди, я потерплю.

Юрас забеспокоился: что тут делать? Не дожидаясь конца фильма, пока там на экране поймают удалого всадника, — он в темноте под музыку вывел ее на улицу. Было прохладно, только что прошел дождь. Капли падали с посаженных вдоль тротуара лип. Мостовая поблескивала.

* * *

Переночевали они в Старом городе на постоялом дворе. На рассвете, услышав звяканье подков во дворе по булыжнику, армеец не мог больше уснуть, разбудил Монику, и, позавтракав, они отправились к доктору. По дороге стали расспрашивать прохожих, и, наконец, разыскали доктора, но им пришлось ждать приемных часов. Когда горничная ввела их в приемную, они оказались первыми, но и здесь пришлось долго ждать.

Потом, в тот самый момент, когда пришли еще два пациента, дверь к доктору открылась, и он позвал Монику. Когда она вышла от доктора, Юрас заметил, что жена сильно побледнела, а на глазах у нее выступили слезы.

— Ну, что? — хотел расспросить он, но она жестом объяснила, что, мол, ничего, и он немного успокоился.

Когда они вышли, он спросил:

— Операции не надо делать?

— Вот и этот последний грош содрал, — пожаловалась Моника, не отвечая на вопрос. — Я уж просила, чтоб он уступил. За что такие деньги брать! Он ведь даже не посмотрел как следует. Я ему показываю, где болит, а он трубочкой грудь слушает: «Дыши еще, еще…» Я хочу объяснить, что у меня не здесь болит, а он велит молчать. Когда рассказала ему, что порох пила, он рассердился: «Вас за это в тюрьму надо было посадить». Стал кричать: «Какая ты после этого мать!» — Я плакала, не видела, что он и делал… Вот две марки, все-таки вернул.

— Что он еще говорил?

— Говорил: «Тяжелой работы нельзя тебе работать», говорил, что нервы, велел есть яйца, сливки, молочное… Вот написал что-то. Видно, не понял, что мне нужно, и все. Молодой, без бороды.

Был уже обеденный час, когда они закусили, сделали все нужные покупки, Юрас выбрал себе косу. Ему захотелось проехаться по городу, показать жене еще кое-что, но она умоляла:

— Не надо, не хочу. Уйдем скорей отсюда. — Моника уже не говорила, что век бы тут прожила. — Меня досада берет, когда гляжу на это. И часу не хочу больше здесь оставаться. Куда ни ступишь, за все плати, и везде надувательство. И доктора эти, и все — только и норовят обобрать бедняка. Лучше и не ходить, не смотреть. Наглядишься на этих нарядных бездельников, сам испортишься, чего то захочется, куда то тебя тянет… Не для нас эти магазины, окна с приманками.

Вскоре они отправились домой пешком, так как деньги у них все вышли. Рассчитали, что доберутся домой поздно вечером, а может, при случае — кто-нибудь и подвезет. Миновав большие улицы, они вышли в предместье, где тихие просторные улочки выводили прямо в поле: на них пахнуло ветром, они увидели вдали пашни, и обоим стало легко и весело. У одного из самых последних домов они увидели старика с шарманкой в толпе ребятишек. На шарманке сидела зеленая птица с большими глазами на выкате и вынимала из коробочки конвертики.

Наши путники подошли к толпе и с детским любопытством смотрели на эту птицу. На их глазах попугай вытащил зеркальце для маленькой девочки. Юрас сказал тихонько жене.

— Вот нам и опера, и музыка — что надо. Ну-ка, попытай свое счастье!

Попугай вытащил Монике колечко, завернутое в розовую бумажку. Отойдя от шарманки, Юрас прочитал, что выпало на счастье Монике:

— «Тебя влечет желание богатства, но довольствуйся только необходимым, ибо не подобает желать того, в чем небо тебе отказало. Ты никогда не будешь богат, но и большая нужда не суждена тебе. Есть люди, которые завидуют твоему счастью. Ты хочешь получить вести и вскоре получишь их. Переживаемые тобой неприятности заглушают прежние страдания. Потеря любимого близкого человека ранит твое сердце, но после этого ты изведаешь счастливую старость без всяких горестей».

Моника была очень доверчива, и напечатанное на листочке пророчество о потере любимого человека пронзило ей сердце страшным предчувствием: кто же из них первый умрет? Лучше бы она…

— Как ты думаешь, Юрас, это так нарочно написано, ведь этого не будет?

— Не будет, не будет…

Присев на краю канавы, они разулись. Свои сапоги Юрас привязал к концу палки и перекинул за спину. Город еще виднелся на фоне голубого неба, чужой и далекий, но скоро он остался за холмами и лесами. Ниже, в долине реки, раздавалось кукованье кукушки, тихое и приветливое, словно звон маленькой затерявшейся в лесу колоколенки.

Утомленные быстрой ходьбой, они растянулись на траве, чувствуя жажду, и пили воду из прозрачного ручья. Через более широкие речушки Юрас переносил жену на руках, радуясь, что, наконец, на ее щеках появился румянец.

— У меня и на душе светлее стало, как увидела в поле скотину и людей за работой. Привычка, видно, такая, что ли: только денек дома не бывала, а уж тянет к нашей землице…

VII

После мучительных первых родов у Моники долго еще не проходило жжение и колотье под сердцем, как называла она эти затянувшиеся боли; как побитое сильными морозами деревцо, она четыре года ходила худой, бесплодной, ни кровинки не было в лице.

Ей и с одним было довольно хлопот, пока Казик не начал ходить, — бегай его кормить, всюду таскай с собой, а сил не хватает, ноги подкашиваются от усталости. Встал малыш на ноги, — гляди, как бы не уполз к воде, как бы не остался один у огня, не выпал ночью из зыбки. Так всегда и держи его при себе: в одной руке грабли, вилы или иголка, а другой веди карапуза; одним глазом поглядывай за домом, за полем, за пряжей, а другим — за малышом.

Легче стало, когда мальчик перестал требовать поминутно присмотра, сам находил игрушки, занятия и товарищей, и мать могла спокойно оставлять его в стайке сверстников. Все эти ребята военных и послевоенных лет, родившиеся