Черный о красных. Повседневная жизнь в сталинской Москве - Роберт Робинсон

свела меня с доктором Берминым. Тот нашел у меня плеврит, назначил лечение, и через три недели я вернулся на завод.

Спустя несколько месяцев от доктора и его жены пришло письменное приглашение посетить их дом. В то время русские тепло относились к иностранцам. Жили Бермины на Собачьей площадке, где раньше мне бывать не доводилось. Когда вместе с Коретти и ее мужем я оказался в районе Арбата, то решил, что попал в другую страну. Вместо привычных безликих заводских домов меня окружали красивые каменные и кирпичные здания в четыре-пять этажей, очевидно, прежде принадлежавшие дворянам. До революции это были фамильные особняки, а теперь их поделили на квартиры – по одной на этаж. Но аристократический дух остался.

Открыл нам хозяин, высокий, ростом около шести футов, человек с благородной осанкой, живыми синими глазами. Он поцеловал Коретти руку – подобного в России я раньше не видел. Но в этом доме все мужчины приветствовали женщин таким образом, а те в ответ наклоняли голову.

Мы прошли через просторную прихожую. Стены ее были увешаны картинами русских художников XIX века. На натертом до блеска паркетном полу лежали толстые ковры. В гостиной, площадью около тридцати квадратных метров, стоял великолепный рояль «Steinway». Высокие потолки, большая хрустальная люстра, старинный гобелен – впервые в жизни я оказался в таком доме. Но роскошь, которая меня окружала, не давила, в ней не было ничего претенциозного. Я почувствовал, что попал в уютный дом, а не в музей. Красота и элегантность этой квартиры произвели на меня такое впечатление, что в тот первый визит я даже не задался вопросом, как в стране, объявившей войну богатству и неравенству, Берминым удалось все сохранить. Наслаждаясь этим великолепием, я вдруг понял, как изголодался по красоте за годы жизни в России.

Гости вполне отвечали изысканной обстановке квартиры. На дамах – прелестные вечерние туалеты, золотые и бриллиантовые украшения. От них исходил тонкий аромат духов, губы были слегка тронуты помадой. На улицу в таком «контрреволюционном» виде они, конечно, не рисковали выходить – чтобы не выделяться, облачались, как все в России, во что-то серое, неприметное, а вечерние платья и украшения приносили с собой. Коретти потом мне объяснила, что после революции Ленин издал указ, по которому все должны были сдать золото государству. Носить драгоценности прилюдно стало опасно. Государство открыло магазины, где золото обменивали на продукты. Женщинам приходилось проявлять осторожность и не показываться на улице в украшениях.

Мужчины были одеты поскромнее, но дамы… Как не похожи они были на работниц нашего завода! Я словно попал в сказку, только герои ее были реальными людьми. Они говорили не о планах, тракторах, одобрении партийного курса и врагах народа, а об опере, балете, литературе, искусстве и театре. Потчевали гостей не одними разговорами. Стол ломился от яств: ветчина, колбаса, осетрина, телятина, сардины, сыр, соленые огурцы, помидоры, красная и черная икра, шампанское, красное и белое вино, водка, лимонад. Потом принесли самовар, подали шоколадные конфеты, торт. Гости ели, пили в свое удовольствие, но когда ужин закончился, на столе еще оставалась еда. О таком угощении я и мечтать не мог. И завершал этот пир настоящий концерт – музицирование, пение, чтение стихов. Исполнители были профессионалами, которые щедро и с удовольствием делились своим талантом. Я внимал каждой ноте, каждому слову, словно измученный жаждой путник в пустыне, припавший наконец к источнику.

На лучших сценах Москвы не часто можно было встретить такой уровень исполнения. Особую прелесть вечеру придавала царившая в гостиной атмосфера сердечности, взаимного уважения. Меня поразила естественность, с какой застольное общение переросло в концерт: после чая миссис Бермина обратилась к красивой даме лет тридцати со словами: «Елена Дмитриевна, пожалуйста, спойте для нас что-нибудь».

«С удовольствием», – согласилась Елена Дмитриевна и подошла к роялю. Ей аккомпанировал муж. Перед каждой вещью певица объявляла: Глинка, Бородин, романс на стихи Пушкина.

Следом выступил знаменитый актер, Виктор Васильевич. Он прочел «Я помню чудное мгновенье», другие пушкинские стихи, монолог из «Трех сестер» Чехова и, наконец, исполнил «Блоху» Мусоргского. К сожалению, стихи я тогда понимал еще плохо, хотя в первый год в Сталинграде ко мне прикрепили переводчика, который занимался со мной русским, да и сам я усердно осваивал язык.

Виктора Васильевича сменил баритон, имени которого я не запомнил. Он спел два романса Римского-Корсакова. Наконец, к роялю подошли Коретти с мужем. Судя по аплодисментам, которыми ее встретили, она была здесь всеобщей любимицей. Исполнив две русские песни, Коретти спела (наверное, специально для меня) «Малинди Браун» Пола Лоуренса Дунбара. Эта мелодия словно вернула меня в ту Америку, которую я знал лучше всего, – в Америку черную.

Без сомнения, это был самый приятный вечер за все время моего пребывания в России. Я три года посещал Детройтскую консерваторию, знал биографии многих композиторов и обожал классическую музыку. У Берминых я чувствовал себя в родной стихии. Я пришел к ним в половине четвертого, а когда взглянул на часы, было уже далеко заполночь. Настала пора прощаться – последний трамвай уходил в 00:55. Доктор с женой пригласили меня на следующий вечер, который они собирались устроить через месяц. Я обещал быть. Гости тепло попрощались со мной. Как я потом узнал, они не расходились до четырех утра.

В июне 1934 года я получил профсоюзную путевку на двадцать четыре дня в Крым. Сел в поезд и через сорок четыре часа, в половине десятого утра, прибыл в Севастополь. На платформе нас встречали сотрудники окрестных санаториев и домов отдыха. Один из них прокричал: «Мисхор!», я поднял руку, и он указал мне на стоявший неподалеку желтый автобус. В доме отдыха нас долго регистрировали, отобрали паспорта (их следовало отметить в местном отделении милиции), после чего выдали каждому по полотенцу и отправили в баню – без этого нельзя было расселяться по комнатам. Как правило, комнаты были на двоих или на троих. Нам повезло: мы приехали раньше других и нас разместили по двое. В половине второго, когда мы наконец устроились, подошло время спускаться в столовую. На обед нам дали по кусочку мяса, примерно восемь столовых ложек гречневой каши с подливой и стакан компота. После обеда большинство отдыхающих отправились вздремнуть, а я решил осмотреть окрестности.

В следующие несколько дней я ходил на экскурсии, организованные специально для отдыхающих и потому обязательные. Нас провели по знаменитому Воронцовскому дворцу, где собрана большая коллекция картин старых мастеров. В парке возле музея я неожиданно встретил свою московскую знакомую в компании еще двух девушек. Она