ЖЕРНОВА ИСТОРИИ - Андрей Колганов

Михаил Евграфович позвал всех к столу - пить чай, - и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП (б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:

- Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных "Рабочей правде" Мясникова.

Лазарь Шацкин в ответ кивал головой, но, тем не менее, заметил:

- Очень плохо, что ЦК, вместо того, чтобы признать наличие болезни, и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.

- Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, - вставил я.

Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением - как будто не могут поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:

- Лазарь, вот вы уже второй год учитесь в Комакадемии, и должны уже немного разбираться в марксистской теории.

Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением - к чему это я веду?

- Вы уже должны знать, что политический строй общества, в конечном счете, определяется его экономическим строем, - продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. - Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка - будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они - продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети XIX века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.

- Ну, и к чему эта лекция? - Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.

- К тому, - отвечаю, - что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы не называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его "государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу, и постольку переставшей быть капиталистической монополией". И где же вы видите у нас экономические отношения, - подчеркну, именно экономические, а не политические, - "обращающие" эту государственную монополию "на пользу всему народу"? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.

- Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! - воскликнул Лагутин. - Остается только, вслед за ними, объявить наш строй государственным капитализмом!

Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни слова - ни за, ни против.

- Государственный капитализм? - воскликнул я. - Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе, в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь - на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.

- Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! - не выдержал, наконец, и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.

- Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! - парировал я. - Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?

- Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция - буржуазная, а с "социалистическим экспериментом" пора кончать! - зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.

- Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, - осуждающе покачиваю головой. - Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована, и при своей жизни, мы, может быть, не дождемся торжества социализма.

- И где же лежит, по-вашему, этот путь? - с недоверием, но и с некоторой заинтересованностью в голосе спросил Лазарь Шацкин.

- Любая попытка поднять знамя борьбы против бюрократии тогда, когда в социально-экономическом строе общества бюрократия имеет самые прочные корни, будет, в конечном счете, обречена на провал. Поэтому, на мой взгляд, единственный путь борьбы состоит в том, чтобы исподволь, шажок за шажком, не вступая поначалу в открытый бой, отвоевывать у бюрократии экономические позиции, - неторопливо, размеренным тоном, разъясняю свою точку зрения. - Это значит - шаг за шагом вырабатывать, проверять на практике и затем закреплять самые малейшие подвижки в сторону реального участия рабочих как физического, так и умственного труда в управлении народным хозяйством. Если в экономике рабочему будет принадлежать пусть и не решающий голос, но хотя бы некоторые, достаточно прочные позиции, вот это будет означать, что завоеваны реальные, а не только идеологические, предпосылки ограничения всевластия бюрократии.

Тут я перевел дух, и, не давая возможности собеседникам вставить слово, почти без паузы с напором заключил:

- Еще раз повторю: на этом пути никто не гарантирует нам победы. Но это - единственный путь, создающий прочные основания для движения к социализму, а не к буржуазному перерождению разленившейся, разжиревшей и окончательно оторвавшейся от масс бюрократии.

Естественно, что на этом наш разговор отнюдь не закончился. Никто не желал оставлять за мной последнее слово. Михаил Евграфович нападал на меня с позиций правоверной партийной ортодоксии, а Лазарь Шацкин - со всем пылом юношеского революционного романтизма. Лида же Лагутина внимательно прислушивалась к нашему спору, но не проронила ни слова. Лишь в самом конце, когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:

- Может быть, вы и правы. Но я предпочла бы пойти за Шацкиным, а не за вами.

- Я сам бы предпочел пойти за Шацкиным, - из моей груди вырвался тяжелый вздох. - К сожалению, я слишком стар, слишком опытен, и чувствую слишком большую ответственность за все то, что может случиться с СССР, чтобы ради приверженности красивым и даже вполне достойным принципам обречь дело коммунизма на поражение.