Сад чародея - Геза Чат

В местной газете про Стоцека написали, что он был большой талант и даже получил когда-то награду от сербского короля. Никаких подтверждений тому не было, просто Стоцек как-то случайно по пьяни придумал эту историю и сболтнул одному журналисту. В некрологе также упомянули написанное им Адажио для скрипки и фортепияно как доказательство выдающихся способностей покойного. Музыканты гордились этой статьей, и на поминках перевели на немецкий с помощью местного учителя — друга и товарища оркестрантов.

Вслед за Стоцеком, через два месяца при точно таких же обстоятельствах ушел и тромбонист Кумпер. Кровавая рвота — и конец.

Новый дирижер — человек молодой, энергичный и своевольный, да еще и не говорящий как следует по-немецки, — разделался с остальными.

Шушека он просто выгнал, потому что тот осмелился ему перечить. У Берана увел жену и, в довершение, под предлогом пьянства стал штрафовать скрипача в пользу театра, так что все его жалование уходило на выплаты, и ему тоже пришлось уйти. Остальных отправил на пенсию. Из старого состава оставил только двоих-троих. Затем объявил по всему городу, что вдвое увеличивает жалование оркестрантам. План сработал. В оркестре появились и гобой, и фагот. Были закуплены новые инструменты. Спустя год в городском театре давали Третью симфонию. Весь город решительно восхищался новым дирижером. Старые музыканты слушали концерт с галерки. Они чувствовали, что пали жертвой чудовищной несправедливости. Ведь музыка была хорошая, точная и чистая. Как раз та, к которой они стремились столько лет со смутным чувством и болью в сердце.

Они думали, как хорошо было бы начать заново, снова стать молодыми и работать с этим упорным, энергичным и талантливым дирижером. И под толстым слоем жира, который за долгие десятилетия образовался вокруг сердца, болело и саднило.

Они не знали, что трагедия их, по сути, состояла в том, что они попали в Венгрию во второй половине XIX века, в эпоху невежества и нищеты, когда ни у кого не было ни времени, ни желания заниматься музыкой. Буйная и неутолимая жажда прекрасного, свойственная новому поколению, стала частью кровообращения общества лишь в последние годы столетия. Стоцек умер как раз вовремя. А все до одного «музыканты» как раз к этому времени состарились и отошли от своих пультов. Они так никогда и не узнали, что стали жертвами цыганистой, неокультуренной Венгрии, что это она разрушила их жизни и отобрала у них радость музыки, на которую они имели право, при всей ничтожности своего таланта; своим равнодушием она лишила их честолюбивых устремлений и склонила их к бутылке, к безрадостной жизни и к нищему, полному разочарований концу.

НОВЕЛЛЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

Черный пес

Перевод В. Федорова

На залитом светом весеннего солнца дворе деревенского дома сидели двое. Один — почти старик, с седеющими волосами, красным, хотя еще моложавым лицом, второй — совсем молодой, с крохотными усиками. Несмотря на восковой цвет кожи, на щеках юноши пылал нездоровый розовый румянец чахотки. Молодой человек сильно кашлял и хрипло втягивал в себя весенний воздух — прекрасное, жизненно необходимое лекарство. Глаза юноши блестели от жара, на лбу проступил пот, ладонь он постоянно прикладывал к груди. Старик наблюдал за ним:

— У тебя уж цвет лица получше, Йошка! — сказал он. — Совсем к лету выздоровеешь.

— Не выздоровею я, отец, не думаю, — тихо ответил ему парень.

— Ну, ты не разговаривай столько, знаешь же, что доктор сказал.

Посидели они еще немного молча, потом старик снова заговорил:

— Пошли уже, что ли, Йошка, обратно в постель, хватит тебе воздухом дышать.

С большим трудом помог он юноше встать и медленно повел его в комнату. Уложил там, а сам снова вышел. Помыкался во дворе, изредка принимаясь за работу, и все тер горло, будто там застряло что-то, и тяжело, мучительно сглатывал.

Юноша умер. Утром во время умывания долго схаркивал кровь, а потом снова лег в кровать. Только опустившись со смертельной усталостью на подушку, посмотрел он на отца.

— Благослови Вас Бог, отец! — произнес он шепотом. Глаза его сияли какой-то внутренней силой, пока смотрел он на отца, с болью, мольбой, отчаянием и одновременно спокойствием, после чего веки его опустились.

Старик продолжал сидеть у кровати, наблюдая за умирающим. Он расстегнул пуговицы на своей рубашке, потому что сердце его болело, будто истекая кровью, на лбу проступил холодный пот, а его здоровые колени, которые за весь день работы и не думали подгибаться, нервно тряслись. Солнечный луч скользнул на стену и на мертвенно-бледное лицо юноши.

— Йошка, Йошка! — тихо пробормотал старик плаксивым голосом, но не двинулся с места.

Носовым платком он вытер лоб. Вся жизнь вспомнилась ему сейчас. И детство, и солдатчина, и семейная жизнь, в которой появился у него один-единственный ребенок. Жена умерла в первые же полгода. С тех пор Йошку самостоятельно растил отец.

Ни дня не проводили они отдельно друг от друга. Отец брал сына с собой пахать, косить… каким живым рос ребенок!.. Потом пошел в школу, учился не то чтобы хорошо, но учитель не жаловался на него; прочитал отцу вслух не одну книгу, и вместе они почерпнули из чтения немало важных мыслей. Для отца мальчик был большой радостью, он не жалел на сына денег, одевал его в обновки, пекся о нем — а теперь юноша лежал перед ним; и днем ли, вечером ли, но всему этому придет конец…

Тряслись плечи у старика, и текли слезы по загорелому лицу, по седым усам на белую рубашку.

Он пересел к сыну на кровать и приложил ухо к его груди. Внутри что-то слабо, совсем тихо трепетало. Старик чуть ли не час прислушивался к этому трепетанию. В окно светило яркое солнце, и весенний ветер разгуливал по комнате, и слышен был радостный крик играющих снаружи детей.

Вот послышался полуденный звон колоколов. Люди на улице поснимали шапки, и услышал старик, как перестало у его сына биться сердце; юноша сделал глубокий вдох — и отлетела его душа. Поднялся старик и вытащил из кармана платок, чтобы утереть слезы с лица. После сжал бледные, покрытые смертным потом руки сына, опустил ему веки, укрыл его до подбородка, подтянув простыню. Зажег свечу и поставил ее на стул у кровати.

Взял в руки пальто, потом шапку, и медленно вышел на улицу. Никого не было на залитой солнечными лучами, пыльной деревенской улице. Окрашенные светлой краской дома купались в белизне дневного света. Старик доплелся до соседского крыльца.

— Сын мой умер, — сказал он.

Уже вечерело. На кладбище не было ни души, только старик — сняв шапку, стоял он перед свежей могилой и неподвижно смотрел вдаль. Весенний ветер метался среди надгробий. Холодные сумерки опускались на кладбище.

— Йошка, — пробормотал старик. Тут он вздрогнул: о ногу его терся черный пес. Посмотрел старик на него, и пошатнулся. В коричневатых с желтизной глазах светилось то же выражение, что у Йошки, когда тот в последний раз посмотрел на отца. Морда пса чем-то похожа была на лицо юноши. Старик несмело нагнулся и ласково погладил животное. Потом опустился на землю и стал играть с ним. Это была большая овчарка с гладкой черной шерстью. Взгляд ее сиял, и старик смотрел в эти загадочные собачьи глаза. Пес сухо закашлял, совсем так же, как юноша. Потом заскулил, как от боли, но когда старик снова погладил его, замолчал.

Меж тем совсем стемнело, только светились то здесь, то там несколько деревенских окон. Свирепо носился ветер среди деревьев, и они трещали. Будто у самого ужаса не попадал зуб на зуб.

Никак не мог уснуть старик, как будто что-то скрипело у него в голове. Раз за разом подскакивал он с кровати и видел в темноте лицо сына, и рядом собачью морду. Четыре воспаленных глаза смотрели на старика. Наконец, они слились воедино, и видно стало только пса. Безысходность все заполняла и заполняла темную одинокую комнату старика и его страдающее сердце. Он хотел обнять этого черного пса, потому что казалось ему, что это его сын… его бедный больной сын. Умер и стал псом, и поговорить-то с отцом больше не может.

Утром следующего дня старик бродил взад-вперед по деревне. Солнце сияло на востоке, в его лучах вся деревня была как живая, люди спешили на работу.

Так плелся старик по улице, и тут подбежал к нему черный пес, радостно виляя хвостом, и молча потерся о его ногу. Посмотрел на него старик. Это был его сын; отец узнал его.

Старик позвал за собой пса. Во дворе своего дома он присел и вытащил еду, что была у него припасена. Дал псу отборного мяса, костей, еще и воды принес колодезной, и когда пес, наевшись, положил голову ему на колени, стал гладить черную шерсть. Это было тренированное, сильное животное, только иногда вырывался у него странный кашель — совсем такой же, как у юноши, пока он был еще живой. Старик смотрел псу в глаза, в эти необыкновенные звериные глаза, в которых отражалась душа его сына. И пока продолжал он гладить животное, у него самого как камень приподнимался с сердца, как будто бы и сын был еще рядом с ним.