Самое красное яблоко - Джезебел Морган

Письма должны быть обстоятельны и подробны, учила нас матушка, чтобы в хитросплетениях фраз адресат, внимательный и чуткий, увидел и то, что сказать вы готовы открыто, и то, что прячется меж слов и звуков и предназначено лишь тому, кому готовы вы доверить свою душу.

Что ж, Элизабет хватило двух строк, чтоб вложить в сухие, равнодушные слова и тоску, и горе, и ужас.

Ни одна из нас и помыслить не могла, что матушка смертна, как и все люди. Ее власть – над нами, над садом – казалась извечной, непоколебимой, надежной. Как сама земля под ногами. Особенно мне.

Особенно после встречи с добрыми соседями.

Элеанор не хотела меня отпускать, я видела это в тонкой морщинке меж ее бровей, но ни приказать, ни просить остаться она не смела.

– Без тебя мне будет особенно тревожно, – тихо говорила она, глядя в густую темноту зимней ночи, безлунную и беззвездную. – Особенно сейчас, когда слово их сдержано. Ах, ну почему бы этому не случиться месяцем раньше!

Молчание стало колючим и неуютным, как зимняя ночь, и Элеанор спохватилась и залепетала, покраснев:

– Я вовсе не имела в виду, что жалею, что матушка твоя не заболела раньше, вовсе нет! Я лишь…

– Не стоит, королевна. Я поняла.

Не стоило ждать от нее чуткости: даже если срезать колючки с терновой лозы, плоды ее не станут сладкими.

Она снова отвернулась к окну, и в стекле смутно отразилось ее лицо, белое, словно луна. Тонкая ладонь против воли легла на живот, стиснула жесткую от вышивки ткань платья.

– Благословенны дети, зачатые в Бельтайн, они рождаются в свете свечей Имболка. – Я заставила себя улыбнуться. – Если Хозяйка Котла будет милосердна, я уже вернусь к этому времени.

Элеанор словно и не слышала меня – она смотрела за окно, где тьма разливалась над парком, а снег в свете фонарей сиял ослепительной белизной, и шептала:

– Они обещали, что дитя мое будет прекраснее всех, и я знаю, что слово они сдержат. Кожа его будет бела, как снег, а глаза черны, как зимняя ночь…

Холодок коснулся затылка, и на мгновение почудилось мне, что в стекле, за спиной Элеанор, отражается женщина, тонкая, статная, жуткая. И руки ее, с длинными изящными пальцами, покоятся на плечах королевны, а сама она склонилась к уху ее и шепчет, и голос ее едва различим, как далекое эхо, вторящее словам моей подопечной…

Моргнула – и все пропало. Мы вдвоем были в спальне, и еще не явились служанки, чтобы готовить королевну ко сну.

Пальцы привычно погладили гладкий металл кольца, блестящий от постоянных прикосновений. Я могла бы отдать кольцо Элеанор – на время, конечно, – чтоб защитить ее от козней добрых соседей. Я уже не сомневалась, что цена их окажется для нее непосильна. Но от одной только мысли накатила тошнотворная волна страха: мне ведь предстоит вернуться туда, где я оскорбила добрых соседей любопытством, а оскорбления, даже самые пустяковые, они не забывают.

С ней все будет хорошо, сказала я себе, что может грозить королевне во дворце, среди газовых фонарей и надежных стен? И какое мне дело до ее тревог и забот?

Я оставила ее, все так же не отводящую неподвижного взгляда от темноты за окном, и на душе у меня было едва ли не темнее.

Я и сама не заметила, как ее тревоги и заботы стали и моим делом.

Я уезжала утром, сэр Гилмор, причитая и охая, велел оседлать для меня самого быстрого и выносливого коня из королевских конюшен. Разумней было бы ехать в экипаже, теплом и неприметном, отгородившись от подступающего Йоля тонкой скорлупкой его стен, но верхом выходило быстрее, даже для такой посредственной наездницы, как я.

Время, гладкой нитью ускользающее из озябших пальцев, страшило меня сильнее самой длинной ночи и ее жутких порождений. Мне и так предстоит дважды останавливаться на ночлег, а потом гнать коня в бесплодной попытке опередить бег минут.

У коновязи меня встретил Рэндалл, встрепанный, сонный, с глубокими тенями под глазами и обострившимися скулами, словно не одну уже ночь провел без сна. Я и не видела его ранее таким – несобранным, неидеальным, не готовым ответить резко. Конь с его ладоней ел хлебные мякиши, теплые еще, исходящие паром на морозе. Серая грива отливала металлом в розоватых рассветных лучах.

– Должен снова сказать, восхищен твоей смелостью. – Королевич так и не взглянул на меня. – Мало кто осмелится пуститься в путь в такие морозы. Надеюсь, твою мать окружают хорошие лекари, чтоб в дурном случае помочь и тебе.

Я замерла, удивленная и растерянная. Уж не пакостливый ли дух принял облик Рэндалла, чтоб смутить меня и задержать? Или треснула наконец маска королевича, его самый надежный щит, и проглядывает в трещину его истинное, усталое лицо?

– Если бы я вас меньше знала, Ваше высочество, то сказала бы, что вы волнуетесь обо мне. Но…

– Но?

– Но я знаю, что волнуетесь вы лишь о своем брате, а значит, я всего лишь нужна для ваших планов, ведь так?

Рэндалл наконец отвел взгляд от коня и тяжело, болезненно улыбнулся.

– Считай так, моя милая Джанет, если это заставит тебя вернуться скорее. Я даже найду тебе роль, ту или иную, в наших милых интригах – тебе бы пора распробовать их все, не находишь? Пусть и вправду не волнует меня ничего, кроме планов.

Долгая бессонница опутала его цепкими колючими плетями, заронила семя смятения в разум, отразилась смутной тенью в глазах. Негаданная жалость щекотнула сердце, но я отогнала ее, отгородилась собственным страхом и даже не позволила мыслям о кольце коснуться и края сознания.

Рэндалл помог мне вскочить в седло – из-за теплого дорожного костюма, подбитого мехом, я стала куда более неловкой, чем обычно, – и, передавая поводья, чуть дольше необходимого задержал пальцы на моей ладони.

– До весны еще далеко, но, думаю, к твоему возвращению некоторые плоды уже явят себя. – Загадочная улыбка коснулась его губ, словно он и хотел поделиться со мной смутным своим успехом, да опасался спугнуть его раньше времени.

Хмурясь, я выправила поводья, и конь нетерпеливо всхрапнул, предчувствуя долгую согревающую скачку.

Все же спросила:

– Что не так с обручальным браслетом Гленна?

И лицо Рэндалла осветилось гордостью и торжеством:

– Он из холодного железа.

Из столицы я выехала под ласковыми лучами солнца, но на душе было еще чернее, чем ночью.

* * *

Когда я въехала на наши земли, сонное солнце короткого йольского дня уже плеснуло алым на снег, выкрасив кровью