Два желания - Пётр Иванович Гагарин

Опять сел к столу.

«Подшутила, ножку подставила… Что же делать?.. У нас план, да еще такое обязательство. Пожалуй, Шерабурко был прав, многовато, не выполним. Вот тогда обрадуется. Но есть же какой-то выход?»

12

Прошла неделя. Печь все еще хандрила. Ее ведь легко расстроить, а выправить трудно.

На этот раз Шерабурко сменял Задорова. Пришел, отдышался, на приборы даже не посмотрел.

— Ну, как она?

— Плохо. Правда, канала, вроде, уже нет, засыпали, но… Вот, в рапорте записал: «Ход печи неудовлетворительный».

Скрепили это своими подписями, долго молчали. Так бывает у постели тяжелобольного. Соберутся родные и… молчат. Кирилл Афанасьевич посматривал на Степана, тайно радовался. Ему хотелось поиздеваться над молодым инженером за то, что с непочтением относился к нему, старику, к его многолетнему опыту. Но в то же время жалко было Задорова. Кто-кто, а Шерабурко хорошо знал, что такое доменная печь и как трудно управлять ею.

Он поелозил на скрипучем стуле и тихо заговорил:

— Долго она за нос водит…

— Вы, небось, радуетесь, ваша взяла!..

— Много радости! Плана нет, да еще и задолжали. Радуйся, дадут премию!.. Говорил ведь, не послушали…

— Значит, зря пытался?

— Как видишь. Цех работает хорошо, почти во всех домнах флаги, только на нашей… То хоть в середине плелись, а теперь в хвосте… Стыдно уж, проходу не дают, смеются.

— А мне, представьте, не стыдно, мне весело… Запомните, флаг будет и на нашей. — Задоров встал, походил. — Выше всех поднимем!

— Не кажи гоп…

— Уверен, попомните мое слово. Ищем и найдем. А план этого месяца… вы не беспокойтесь, его немножко пересмотрят.

— То есть как?

— Мы же экспериментируем. Это учитывают. Несколько наших тонн разбросают по другим домнам. Начальник цеха обещал.

— О, це дило… А я уж думал… — Шерабурко повеселел, подобрел. — Ну, ладно, скажи что дальше будем делать? Говори да иди отдыхай, намотался тут…

— Я много кокса давал, чтобы разогреть печь. Теперь, по-моему, хватит. На последнем выпуске чугун был горячий. Давайте убавим кокса и загружать будем по-другому. Не возражаете?

— Ну-ка, поясни.

— Руды будем давать не четырнадцать, а восемнадцать тонн. Но засыпать смешанно. Слой шихты уплотнится, газопроницаемость будет более равномерной и замедленной. Понимаешь? Обойдется немножко, тогда дутья добавим. Раскаленный газ начнет метаться по порам шихты, ища выхода, и станет все сильнее обтекать куски кокса и агломерата, растрачивая всю физическую и химическую энергию.

— Вот то ж нам и надо. Пусть на нас работает, на нас. Звони Бугрову.

— А если сами? Рискнем?

— Да, знаешь, все же — начальство, вернее будет.

Позвонили. Бугров долго слушал, поддакивал, а потом заявил:

— Согласен. Это по-инженерному. А как Шерабурко?.. Ну ладно, пробуйте. Нагрузка большая, могут быть осложнения, но… Раз уж начали. Не получится — снова изменим. Не поищешь — не найдешь.

Домой Степан шел медленно, будто что-то на домне забыл и никак не может решить: вернуться или нет… Мысли у него по-прежнему двоились. Решение было найдено, его одобрил начальник цеха, с ним согласился Шерабурко. Стало быть, оно правильное, и печь наконец-то будет выведена из прорыва. «Будет? Ты уверен? Но ведь до этого было принято уже пять решений. И все они вначале казались правильными, а потом… Хорошо токарю — все на виду… Сталевару тоже легче — подними крышку и посмотри, что там в печи делается!.. А тут — все за броней, в «бочке», а высота этой бочки — пятнадцать этажей! Попробуй определить, чего она, капризная, хочет, чем она болеет.

Может, вернуться посидеть еще около нее, посмотреть, как она теперь?.. Нет, хватит, голова уже отяжелела. Пусть сутки поработает на этом режиме, а там посмотрим… Нагрузку уменьшить легче легкого, но ведь план, обязательства… Не плестись же позади всех…»

Степан остановился, посмотрел на домны, выстроившиеся, как на параде. Против него домна стояла спокойно и гордо, над нею развевался флаг Родины. Вот печь дохнула паром; он взметнулся молочным грибом, потом превратился в белую папаху, через секунду рассеялся, исчез, а от этого кумач будто еще ярче стал. Колышется в поднебесье, озаряет все вокруг, радует глаз, зовет…

А рядом… Эта без флага. Стоит темная, угрюмая. Она тоже изредка фукает паром, потому что тоже опускает конус с шихтой в утробу печи, только отдувается она как-то не энергично, протяжно: пфуу, пфууу! Будто ей очень тяжело, задыхается.

У Степана от досады опять сдавило сердце. На его домне нет флага. До сих пор нет! А ведь он пришел на нее за тем, чтобы вывести в передовые… Ему поручили, его благословили, он был так уверен, что добьется своего и вот…

«Долго ты нас манежишь. Но мы тебя покорим, заставим…»

Шерабурко в это время стоял на мостике, смотрел, как горновые заправляют канаву и думал про Степана: «Тоже нос-то повесил, стыдновато, досадно. Сказанул на весь город, а теперь. Новатор!.. И что он лезет, что ему спокойно не живется?.. Пожалуй, это от возраста. Молодой еще, сил своих не щадит. Вспомни свои годы. На стройку тебя кто гнал? Никто. Вот на этом самом месте степь была. Не забыл?.. Зубилом и кувалдой долбил очугуневшую от мороза землю… Мозоли кровью сочились… И все же мечтали, пели… А теперь давно уж перестал мечтать. О чем же нам теперь мечтать? Годы не те, изъездился… Скоро на пенсию. Вот сберечь бы еще немножко. Как под конец жизнь пойдет — сам черт не ведает. А запасец нужен, случись что… Степану-то что — молод…»

И опять думал про Степана, посматривая на горновых, которые легко, с шуткой да прибауткой подвели к горну буровую машину и начали сверлить летку. Бур, урча, вибрируя, залез в глиняную массу уже метра на полтора, вот-вот хлынет, как из вулкана, огненная масса, а они спокойны, улыбаются. И мастера будто не видят.

«Эх, молодятинки! Вам легко!..»

13

Прошла еще одна неделя.

Шерабурко вышел на работу в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха.

— Добрый вечер, — протянул он руку.

— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?

— В парткоме был. Заседали. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьич?

— Выходит, так. Я-то уж давно старею.

И замолчали, видимо, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.

А, правда ведь, старость — неприятная вещь. Никто ей не рад. Все мы хотим подольше быть молодыми и с сожалением, с тоской по молодости начинаем выслушивать от окружающих вместо «молодой человек» — «гражданин», а потом — «дядя»…

Ты все еще храбришься, а люди видят твой возраст,