Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века - Ольга Клюкина

«Очень болезную, что мое обещание жить на одном месте не исполнилось», – напишет он позднее в своем духовном завещании, имея в виду монашеский обет пребывать и оставаться на том месте, где принял постриг.

Строгого, образованного, в крепких средних летах монаха быстро заметили и местные крестьяне – прихожане монастыря, и начальствующее духовенство.

Митрофан был поставлен игуменом в Космин Яхромский Успенский монастырь (на территории современной Владимирской области).

Видимо, в характере монаха Митрофана было то, что всегда ценилось в русском народе: сила духа и некая крестьянская основательность, спокойная рассудительность. Он был из тех, кто не говорил, а сразу делал.

Приняв игуменство, Митрофан взялся за строительство каменного храма в честь Нерукотворного Образа Спасителя, а также новых келейных корпусов. Но прежде всего он стал налаживать внутреннюю дисциплину в монастыре.

В середине XVII века в жизни духовного сословия в России царили непорядок и разлад – это видно из многочисленных указов, которыми власти пытались изменить плачевную ситуацию.

В обителях, особенно удаленных от Москвы, наблюдалось «самочиние» настоятелей: по своему усмотрению они селили у себя мирских людей, имели в кельях запасы для пиров. Злостным пороком русского духовенства было и непомерное пьянство.

В описи Космина Успенского монастыря от 1666 года упоминается направленная в обитель грамота царя Алексея Михайловича, в которой говорится: «Игумена Митрофана во всем слушать и почитать, как и в прочих монастырях властей слушают и почитают».

Этот царский наказ свидетельствует о том, что в Космине монастыре с дисциплиной было неблагополучно.

Почти за десять лет игуменства Митрофана в обители многое изменилось: был воздвигнут новый кирпичный храм Нерукотворного Образа, в старых монастырских храмах обновлены иконостасы, паникадила, вся церковная утварь. Для строительства нашлись и камень, и дорогостоящее железо, и мастера, и деньги.

Расторопному, основательному игумену помогали благотворители из окрестных сел и городов, потому что видели: старания Митрофана направлены на то, чтобы богослужения в монастыре проходили благоговейно.

Появились в обители и дорогие книги, например, печатное, богато украшенное Евангелие с позолоченными изображениями евангелистов на крышке. Жители окрестных сел приносили редкие старинные иконы.

Слухи о преобразованиях в монастыре и ее игумене, муже «благоговейном и добродетельном», дошли и до Москвы.

В 1675 году решением московского Патриарха Иоакима Митрофан был переведен на игуменство в обитель Святого Макария Унженского.

На новом месте он с присущей ему энергией и основательностью взялся за внутреннее и внешнее обустройство монастыря, сильно пострадавшего от пожара во время нападений «воровских людей», как называли шайку некого казака Илюшки, дружка Стеньки Разина.

Своей безупречной честностью игумен Митрофан и здесь привлек к монастырю немало жертвователей из богатых бояр и воевод, в том числе и из москвичей.

Особое уважение к игумену выказывал Богдан Матвеевич Хитрово, дворецкий боярин и оружейничий царя Федора Алексеевича, периодически делавший богатые пожертвования, да и не только он один.

В Унженский монастырь перешел и сын Митрофана, Иван, став во многих делах подмогой отцу, – в документах он значится как подьячий Макарьевского монастыря «игуменский сын Иван».

При игумене Митрофане в Унженском монастыре был построен каменный храм Благовещения Пресвятой Богородицы с шатровой колокольней. Храм был освящен 23 июня 1680 года, и в этом же году неутомимый игумен был вызван в Москву и назначен еще и «десятильником» – управляющим Унженской десятиной, в состав которой входили девяносто четыре храма.

Теперь он должен был регулярно совершать пастырские поездки по селам вдоль рек Ветлуги и Унжи и «дозирать святые церкви в ветлужских селах» – прежде всего, нет ли там раскольников…

Всего шесть лет управлял русской Церковью Патриарх Никон, но начатая им реформа по исправлению богослужебных книг и православных обрядов имела долгие последствия.

«Исправа» богослужебных книг делалась в том числе и по новым греческим книгам, напечатанным в Венеции, которым на Руси никто не верил. А после Ферраро-Флорентийского собора, состоявшегося в середине XV века, когда греки подписали унию с католиками, под сомнение ставили и греческие обряды. И когда по велению Никона крестное знамение должно было осуществляться не двумя, а тремя перстами, это вызвало ожесточенный, никем не предвиденный протест.

«К ошибкам в тексте книг привыкли, это понимали. Но чтобы русские обряды повреждены были в сравнении с греческими, этого никак себе объяснить не могли. Для психологии русского консерватизма это было невероятно и непонятно. Такая порча шла бы вразрез с глубоким обратным и вековым (после Флорентийской унии) убеждением москвичей, что отныне именно в Москве, как в III Риме, русские и сохранили подлинную православную старину… В этом вопросе Никон нетактично слепо погнал корабль церковный против скалы III Рима», – анализирует историк и богослов А. В. Карташев глубинные причины возникшего в православной Руси разномыслия, которое получило название раскола.

К тому времени, когда игумен Митрофан по поручению Патриарха Иоакима обследовал церкви в ветлужских селах и заменял старопечатные богослужебные книги на новые, пожар раскола охватил и самые дальние провинции – именно здесь-то раскольники и пытались прятаться от преследования властей.

Пожар – не только в переносном, но и в прямом смысле: в это время по всей Руси начались великие «гари». Фанатики-раскольники целыми семьями убегали в глухие леса и устраивали самосожжения, иногда прямо на глазах посланных за ними стрельцов. Не жалели даже детей – в самоубиении раскольники видели единственный способ избежать печати антихриста и «спастись».

Первый массовый случай «гари» был отмечен в 1672 году, когда сами себя сожгли порядка двух тысяч человек, и такие самосожжения повторялись по всей Руси.

То тут, то там появлялись новые идейные вожди раскола, подстрекающие верующих сжечь себя прежде, чем наступит «конец мира», и тем самым «очиститься».

Эпидемию самоистребления нужно было остановить, и правительству приходилось прибегать к строгим мерам.

Раскол и истерия наблюдались и среди духовенства. Московский Патриарх Иоаким искал опору в своих действиях против раскольников в здравомыслящих священниках и игуменах, в том числе и в провинциях.

К их числу относился и игумен Макарьевского Унженского монастыря Митрофан, считавший старообрядцев-раскольников, прятавшихся по глухим скитам, «развратниками старой церкви» и смутьянами. Митрофану не раз приходилось бывать в Москве по делам своей десятины, и Патриарх Иоаким относился к унженскому игумену с большим уважением.