Новые силы - Кнут Гамсун

Друзья поговорили ещё несколько минут, потом Тидеман отправился на телеграф. Крупный план его заключался в том, чтобы предупредить кризис, иметь огромный запас ржи в то время, когда ни у кого не будет. Бог даст, будет удача! Он шёл лёгкой, почти юношеской походкой, избегая встреч со знакомыми, которые могли бы задержать его.

Пять дней спустя в министерстве иностранных дел, действительно, получилась телеграмма о том, что русское правительство, в виду голода в стране и предстоящего плохого урожая, в настоящем году вынуждено запретить вывоз ржи, пшеницы, кукурузы и клевера из всех портов России и Финляндии.

Тидеман рассчитал верно.

Жатва зреет

I

Иргенс издал свою книгу. Этот скрытный человек, так мало посвящавший других в свои планы, выпустил, к общему удивлению, миленький сборник стихотворений как раз в самый разгар весны. Вот так сюрприз! Прошло уже два года с тех пор, как его драма увидела свет, и вдруг оказывается, что он провёл это время не в праздности, а сочинял одно стихотворение за другим, переписывал их и складывал в ящик. А когда их накопилось порядочно, он сдал их в печать. Вот как должен вести себя гордый человек. Никто не мог бы превзойти Иргенса в изящной скромности.

Книга его уже красовалась в окнах книжных магазинов, о ней говорили, она должна была возбудить большое внимание. Дамы, прочитавшие книгу, были очарованы нежной страстностью любовных стихов. Были в ней и мужественные слова, полные смелости и силы, стихи, воспевавшие право, свободу, обращённые к королям — он не щадил даже королей! Он осмеливался говорить о вавилонских царях и блудницах, осмеливался противопоставлять величественное «нет» тысячеголосому «да», он чуть ли не называл всех по именам!

Но Иргенс, как и раньше, мало обращал внимания на общее восхищение, которое встречало его, когда он появлялся на проспекте. Боже мой, если находятся люди, которым доставляет удовольствие глазеть на него, на здоровье! Он был и оставался равнодушным к вниманию толпы.

— Нужно сознаться, что ты, братец, большой хитрец, — сказал даже актёр Норем, встретив его на улице. — Ходишь себе, как ни в чём не бывало, не говоришь ни слова, а потом бросаешь нам в самый нос этакий факел и опять притворяешься, будто ничего и не произошло. Немного найдётся людей, которые сумели бы выкинуть такую штуку.

Адвокат Гранде и теперь не мог удержаться, чтобы не поважничать, и сказал, смеясь:

— Но у тебя есть враги, Иргенс. Я говорил сегодня с одним человеком, который никак не мог увидеть никакого подвига в том, что ты издал маленькую книжку по истечении двух с половиной лет.

Тогда Иргенс ответил гордо:

— Я считаю честью писать мало. Дело не в количестве.

Но потом он всё-таки спросил, кто был этот враг.

Он не страдает чрезмерным любопытством, и всем ведь известно, как мало он придаёт значения мнению людей о себе. Но всё-таки это не Паульсберг?

— Нет, не Паульсберг.

Иргенс пробовал догадаться ещё несколько раз, но гордец Гранде не захотел выдать имени. Он сделал из этого тайну и мучил Иргенса сколько возможно.

— Оказывается всё же, что ты не так то уже неуязвим, — сказал он и захохотал во всё горло.

Иргенс презрительно пробормотал:

— Чепуха!

Он, видимо, был сильно заинтересован, кто этот человек, этот враг, пожелавший умалить его заслугу. Если это не Паульсберг, то кто же? Кто же совершил сам нечто необыкновенное за эти два с половиной года? Иргенс никого не мог припомнить, среди молодых он был, безусловно, единственным. Но вдруг у него мелькнула мысль, и он сказал равнодушно:

— Как я уже сказал, мне совершенно безразлично узнать, кто этот чудак. Но если это — деревенщина Кольдевин, то Господи, Гранде, как ты можешь помнить и повторять слова такого субъекта! Но, впрочем, это, конечно, твоё дело. Человек, который носит грязную гребёнку и сигарный мундштук в одном и том же кармане! Ну, мне надо спешить, до свиданья пока.

Иргенс продолжал путь. Если враг только этот лесной дикарь, то опасность невелика... На душе у него снова посветлело, он раскланивался с встречавшимися знакомыми и имел очень довольный вид. На минуту его рассердило, что за спиной его злословили, но теперь это прошло, нельзя же было сердиться на этого старого чудака.

Иргенс хотел пройтись по гавани, чтобы успокоиться

Этот глупый разговор о его книге был для него, в сущности, невыносим. Неужели начнут молоть всякий вздор о двух с половиной годах работы и о количестве поэзии? Тогда книга его провалится, это не увесистая книга, она не весит столько, сколько любой из романов Паульсберга, — и слава Богу!

Спустившись к гавани, он заметил в одном углу набережной голову Кольдевина. Он стоял, спрятавшись за грудой ящиков, только одна голова выделялась над ними. Иргенс проследил направление его взгляда, но ничего не мог из этого вывести. Старый дурак, видимо, остановился подумать над чем-нибудь, над какой-нибудь новой сумасбродной фантазией, и смешно было видеть, как он углубился в свои мысли, подняв нос кверху. Глаза его смотрели почти прямо вверх, они были устремлены на маленькое окошко конторы Генриксена на конце склада, он не мигал и не обращал внимания на происходящее вокруг него. Иргенс было подумал подойти и спросить его, не хочет ли он повидаться с Оле Генриксеном, потом он мог бы перевести разговор на свою книгу и спросить, какого он о ней мнения. Это было бы, пожалуй, забавно, тому пришлось бы признаться, что он ценит поэзию на вес. Но какой в этом, в сущности, интерес? Ему ведь совершенно безразлично, что этот человек думает о поэзии.

Иргенс прошёлся по набережной, потом обернулся, Кольдевин всё ещё стоял на том же месте. Иргенс прошёл мимо него, вышел на улицу и хотел вернуться в город. В эту минуту из двери склада вышли Оле Генриксен и фрёкен Агата и увидели его.

— Здравствуй, здравствуй, Иргенс, — крикнул Оле, протягивая руку. — Как я рад, что встретил тебя. Спасибо тысячу раз за книгу, которую ты прислал нам! Да, ты бесподобен, ты удивляешь даже своих ближайших друзей, поэт, маэстро!

Оле продолжал говорить, сияя, радуясь успеху другого, восхищаясь то одним стихотворением, то другим, и опять благодарил за подарок.

— Мы с Агатой прочли её вдвоём, и у нас обоих билось сердце, — сказал он. — Мне даже кажется, что Агата всплакнула немножко... да, да, ты плакала, не отпирайся. Этого нечего стыдиться... Что я хотел сказать? Да! Проводи нас до телеграфа, Иргенс, мне нужно послать телеграмму, а потом пойдём в ресторан, хоть к «Саре», если хочешь. У меня, кстати, есть маленький сюрприз для вас.

Агата ничего не говорила.

— Вы можете погулять немножко, пока я буду отправлять телеграмму, — сказал Оле. — Только не сердитесь, если я несколько задержусь. Дело в том, что мне нужно захватить одно судно в Арендале20...

Оле взбежал по лестнице и исчез, Иргенс посмотрел ему вслед.

— Послушайте, я тоже должна поблагодарить вас за книгу, — сказала сейчас же Агата и протянула ему руку. Она говорила совсем тихо. — Вы не поверите, как она меня обрадовала.

— Неужели! В самом деле? Как я счастлив слышать это! — ответил он, преисполняясь благодарностью.

Такая тонкая деликатность, — она подождала ухода Оле, чтобы поблагодарить его, теперь это вышло гораздо искреннее, интимнее и непосредственнее, слова её получали для него гораздо большее значение. Она сказала, что на неё произвело самое сильное впечатление чудесное стихотворение «К жизни», она никогда не читала ничего прекраснее, нет, никогда, насколько она помнит... Но, как бы испугавшись, что благодарность свою она высказала чересчур горячо, и это может быть неверно истолковано, она прибавила более равнодушным тоном, что Оле был очарован столько же, сколько и она, большую часть стихов он прочёл ей вслух.

Иргенс сделал маленькую гримасу. Так она любит, чтобы ей читали вслух? Вот как, в самом деле?

Агата умышленно вставила в разговор имя Оле. Сегодня он опять спросил её насчёт свадьбы, и она опять всё предоставила ему. В главном они были согласны. Вопрос только во времени, и чем скорее они станут мужем и женой, тем, может быть, лучше, нет причин откладывать. Значит, осенью, по возвращении Оле из Англии, всё будет решено. Оле был сама доброта, он относился к ней с бесконечным терпением и не уставал смешно радоваться при виде её.

— И нам надо подумать о том, чтобы сделать что-нибудь в доме, — сказал он.

Она не могла не покраснеть, стыдно, что она до сих пор не подумала заняться делом, а только сидела с ним в конторе. Она могла бы понемножку заняться устройством обстановки, говорил Оле, присмотреть вещи, которые ей хотелось бы купить. Разумеется, ей не надо пока заниматься настоящим хозяйством... Да, всё это была совершенная правда, она ни на минуту не задумалась о доме, о хозяйстве, а только болтала с ним в конторе. Тогда она заплакала и заявила ему, что она ужасно неспособна и глупа, как пробка, да, да, как пробка. Но Оле обнял её, сел с ней на диван и сказал, что она ещё очень молода, молода и очаровательна, скоро она станет немного постарше, а время у них есть, перед ними вся жизнь. И он так горячо любит её, один Бог только знает, как горячо. У Оле у самого были слёзы на глазах, и он смотрел на неё, как маленький мальчик. Они любят друг друга, им будет хорошо вместе. Прежде всего, ни с чем не нужно спешить, она может сама назначить время и устроить всё, как ей нравится. Разногласия у них, наверное, не будет...