Проект особого значения - Владимир Николаевич Васильев

никаким. Рептилоид-таксист с Дионы, убитая Бо с хрящевым гребешком, все эти любители переделывать свой облик были обыкновенными людьми. Такими же, как он сам. А Ксения нет. Искусственный организм, гомункул.

Память услужливо выложила информацию: проект «Химера» корпорации «Альтернатива», извечного конкурента в генетической гонке, начат около пятисот лет назад, но просуществовал лишь восемьдесят лет. Выращенные в инкубаторе особи имели три боевых ипостаси: диана (андроид), гарпия (летающее антропоморфное существо) и нэсси (водоплавающее двоякодыщащее ящерообразное). Выводились симбиоты для освоения новых экзопланет, тогда считалось, что биоформы, способные адаптироваться к неземным условиям подойдут лучше сложной техники и человека в скафандре. Проект был безумно дорогим. Симбиоты взрослели за три года, но все же требовали заботы, воспитания, обучения. Нуждались в няньках и учителях. Срок жизни этих организмов был кратким по меркам нынешнего человечества: всего тридцать лет. «Альтернатива» столкнулась еще с одной проблемой: каждое следующее поколение симбиотов проживало более короткий срок – двадцать пять, двадцать, восемнадцать лет. Попытки продлить жизнь оказались неудачными. «Химеру» закрыли: все биоматериалы уничтожили, базы данных тоже.

Откуда же взялась Ксения?

– Там и было-то шесть или семь поколений! Совсем короткая вышла история. А ты…

– Шесть. Я из последнего. Шесть-один – часть моего личного индекса. Шестое поколение, первая когорта.

В мозгу у Петрова щелкнуло: «Шесть-Восемнадцать».

– Поэтому Джо зовет тебя Шесть-Восемнадцать? А восемь откуда? Порядковый номер в строю? – захотелось уязвить ее.

Но Ксения не приняла. Наверно, даже не поняла шутки. Разве симбиот способен понимать человеческий юмор? А испытывать человеческие чувства? Нет.

– Восемь – знак бесконечности. Для Джо я вечноживущая.

Он связался с бессмертной химерой. С бессрочно функционирующим гомункулом, выращенным века назад в инкубаторе. С ошибкой эксперимента. С тем, чего не должно быть. Петрова опять замутило. Чувство гадливости поднималось из желудка, мутной волной. Хотелось избавиться от него. Выйти, вырваться, как из болота.

– Я хочу улететь.

Добавить ему было нечего.

Сидящая через стол женщина кивнула:

– Я заброшу маячок на орбиту. Спасательная команда доберется сюда через пару месяцев, – и помолчав, добавила, – я уйду в Джо. Мы не увидимся.

Встала, сунув чашку в посудомойку, ушла.

Петров рухнул в койку: уснуть, провалиться в небытие, не помнить. Не получалось. Память-садист прокручивала кино. Берег океана: «Как твое имя, русалка?» Скользящий над водой акулий плавник: «Ксения! Ксения!» – бессильные удары кулаками по воде. Другой плавник, стеклянный, уносящий его любовь из жизни в смерть. Воскрешение: «У меня ускоренная регенерация».

Это было его жизнью, его эмоциями, его чувствами. Не забыть. Не выплеснуть из памяти. А она? Какие эмоции у симбиота? Какие чувства? Она просто обманула его черт знает с какой нечеловеческой целью. Но наваждение закончилось. Теперь он вернется домой, снова начнет работать. У него есть цель. Почему какому-то симбиоту досталось сокровище, которое должно принадлежать человечеству? Где справедливость? Но ничего, он это исправит. Ген бессмертия все же существует. Теперь он знает. Не предполагает, не догадывается – знает. И он заставит этот чертов ген работать на благо человека.

А Сашке он скажет: классно оттопырился, всего аж перетряхнуло.

Ночь за ночью Гена ворочался в койке. Сон болтался где-то по своим делам, к Петрову заглядывать отказывался. Зато память не дремала. Теребила и пинала уставший мозг, гоняла по нему мысли, те роились осами, жалили безжалостно. Сон, все же вспомнив о своих обязанностях, возвращался под утро, принимался за работу: накрывал, успокаивал. Прогонял мысли, но оставлял воспоминания.

Дрима, столица Дионы: они с Ксенией, именно с Ксенией, а не каким-то там бесполым симбиотом, сидят за столиком в кафе на набережной. Столиков полно, и за каждым люди, разговаривают, смеются, чужие реплики и смех звенят в ушах. Сидеть вот так: среди толпы оставаясь вдвоем – счастье.

Крохотная туркапсула на островке: утренние купания, рука Ксении у него на плече: «Мне ни разу не удалось обогнать тебя. Где ты научился так плавать?» Улыбка, лучезарная изумрудность глаз – они светятся любовью. Утонуть в ее взгляде – счастье.

Только что мертвая, она, шевельнувшись, поднимается на четвереньки. Острый угол окровавленного стекла выскальзывает из спины. Он падает рядом, ловит ее еще потусторонний мутный взгляд. Видеть в нем узнавание – счастье.

Потом за стенами просыпается лес, птичьим гомоном гонит сон прочь. Тот уходит, унося счастье с собой.

«Каким образом в ней сочетаются три организма? Какой механизм включает метаморфоз? И главное, где и как произошел сбой в ее геноме? Найти этот волшебный ген, вычленить, понять, повторить…» – когда он мысленно дошел до вскрытия, до анализа органов и скрининга, его едва не стошнило от отвращения. От отвращения к самому себе.

– Геныч, ты спятил, – сказал кто-то внутри черепа, – она, может, и гомункул, но ты-то человек. Нет? Ты же любил ее. Спал с ней. Гладил теплую кожу. С восторгом тонул в ее ласках, отдавался горячим объятиям. Ты препарируешь ее?

Альтер эго не вытряхнешь, как камушек из ботинка. Поспорить, все же, попытался:

– Я работаю на благо человека…

Внутри головы хохотнуло:

– Какого человека? Абстрактного? А Ксения – живая, настоящая. И тебе какая разница, что и как у нее внутри? Где сердце, где легкие?

– Она обманула меня, – гнул Геныч свою линию. – Прикинулась влюбленной.

Альтер эго уже притоптывал ногой от смеха:

– Прикинулась? Она спасла тебе жизнь. Первый раз, просто пролетая мимо. Летела себе над водой, никого не трогала. А тут ты, жалкая креветка, и термодон с людоедской улыбкой. Она ведь не раздумывала: нырнула и в пузо термодону. Тебя, утопленника, вытащила и откачала. Очень человечно, между прочим.

– Ну и что? Так всякий должен поступать.

– Всякий кто? Человек! А ты заладил: гомункул, искусственный организм, особь. Даже имя ее произнести не хочешь, – альтер эго постучал изнутри по черепушке. – Слышишь меня, гуманист хренов? Она – человек. Устроена не так, как ты? А ты был влюблен в линию ее кишечника, в точеную форму печени? Тебя ее селезенка возбуждала?

– Нет, конечно, я…

Но сидевший позади глаз не слушал:

– И второй раз тебя, придурка, спасла. Яблочек ему захотелось. Сожрал у бедных дикарей их планету. Не перекинься она, глядишь, слопали бы ученого, как яблочко моченое.

Действительно, какая разница, кто откуда вылез: из естественных человечьих отверстий или из пробирки, чашки Петри, инкубационной камеры. И что такое человек нынче? Человек, перекраивающий свой собственный геном. Меняющий в себе, как в конструкторе, одни кубики на другие. А еще те, кто ничего не хочет менять. Одни отторгают других, неправильных, не таких, как они сами. Это же самая обычная ксенофобия. Петров грустно усмехнулся: «Ксенофобия. Боязнь Ксении». Он больше не боится. Он любит. И останется с ней здесь, на этой яблочной планете.