Любовь властелина - Альбер Коэн

Черт, так долго выговаривать «заместитель Генерального секретаря», главное, не запутаться. Нужно проговаривать это как можно быстрее, но не глотая слоги. Без пяти семь, самое время принять необходимые меры предосторожности. Надо максимально расслабиться, перед тем как сосредоточиться и во всем блеске проявить свои лучшие качества.

— А теперь вперед!

Стоя перед белым фаянсовым другом, расставив ноги, довольно улыбаясь, с затуманенными алкоголем глазами, он продекламировал с легким вздохом облегчения: «Господин заместитель Генерального секретаря, я счастлив воспользоваться случаем и представить вам мои идеи по поводу воспроизводства туземного населения». Он повторил фразу, заменив идеи на личные соображения. После чего, справив нужду, дважды проверил, все ли в порядке с костюмом. Он даже расстегнул все пуговицы, дабы удостовериться, что застегнулся как следует, и тщательно потом осмотрел каждую застежку, чтобы вдруг перед входом в кабинет зама генсека не случилось какого-нибудь недоразумения.

— Застегнуто, абсолютно все застегнуто. Осмотрено, проверено и официально утверждено.

Когда он вернулся в свой кабинет, его вновь охватила паника. Может, быстро составить шпаргалку в двух частях? Пункт «а», варианты возможных оправданий в случае взбучки. Пункт «б», темы для беседы в случае, если взбучки не будет. Вот-вот, на маленьком клочке бумаги, который он спрячет. Нет, три минуты восьмого, уже нет времени!

— Что бы ни случилось, он не может меня выгнать, у меня постоянный контракт. Самое худшее, что мне грозит, — это выговор, если Веве все-таки пожаловался. И отныне неукоснительное выполнение всех заданий в срок.

Дрожа, как в лихорадке, он причесался и почистил костюм щеткой. Затем не удержался и снова набензинил рукав, после чего достал карманное зеркальце, положил на место, достал снова и проверил результат в оконном стекле. И наконец он вышел — на подгибающихся ногах, с бледной улыбкой на устах. Он шел, благоухая бензином, настолько потрясенный, что забывал приветствовать улыбкой или поклоном — в зависимости от ранга — всех встречных коллег, это он-то, который всю жизнь руководствовался правилом, что надо быть любезным со всеми, потому что ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, как вежливость.

Спустившись на первый этаж, он вдохнул побольше воздуха, потому что заметил ее, сидящую неподалеку. Четырнадцать минут восьмого, я уже иду, сказал он ей на ходу, не останавливаясь, и направился к главному швейцару, который сидел у входа, удобно развалившись в кресле и услаждая себя чтением детектива. «Вам назначена аудиенция?» — поинтересовался Солнье тоном вежливым, но недоверчивым. Получив утвердительный ответ, он приветливо улыбнулся, потому что ему нравились чиновники, которым была назначена аудиенция. Когда Адриан снова подошел к жене, Солнье встал, благожелательный и величественный, как служитель культа, окруженный поэтическим ореолом собственной значимости и всеобщего уважения, и пошел объявить о приходе господина Дэма помощнику Солаля. Ариадна взяла мужа за руку, желая прервать лихорадочное движение, которым он то застегивал, то расстегивал пиджак, даже не замечая этого.

— Скажи, у тебя есть какое-нибудь предчувствие? — спросил он.

Он не дождался ответа, да она все равно ответила бы отрицательно. Семь семнадцать. Он вдруг понял, что зам генсека скорей всего узнал о его субботних прогулах. Охваченный паникой, он сел возле нее, на одно из обитых плетеной кожей кресел, подаренных Южно — Африканским Союзом. Его колени дрожали, он едва слышно пробормотал, что сидит на коже гиппопотама, коже гиппопотама, коже гиппопотама. А ведь еще отпуск по болезни в Валескуре! Кто-нибудь увидел, как он играет в рулетку в Монте-Карло, и донес!

Семь девятнадцать. Заметив направляющегося к нему швейцара, он встал, сморгнул, почтительно замерев перед этим высшим существом, каждый день лицезреющим зама генсека и овеянным лучами славы хозяина.

— Ну все, я пошел. — Сказал он Ариадне. — Ты же меня здесь подождешь? — Ему необходима была на выходе или утешительница, или восхищенная публика — смотря как все сложится.

Но Солнье всего-навсего попросил его немного подождать, господин заместитель Генерального секретаря все еще занят на конференции с господином послом Великобритании, но это продлится не очень долго, потому что господин посол еще должен зайти к господину Генеральному секретарю. Подавленный величием таких имен, Адриан Дэм робко улыбнулся Солнье и как сквозь туман услышал, что тот говорит ему о нынешней прекрасной погоде и маленьком милом домике, который он собирается купить в Корсье. Ах, природа, это единственное, что в жизни осталось истинного, и свежий воздух так полезен для здоровья, и там так тихо. Швейцар на всякий случай был любезен с молодым человеком, который может быть приближен к кабинету. Адриан слушал, не вникая, любезные высказывания Солнье, пока тот, уверившись, что обеспечил себе в будущем союзника или даже покровителя, не вернулся к своему роману.

Несколько минут спустя глухой звонок поднял с места швейцара, который аж затрясся от усердия и направился к кабинету заместителя Генерального секретаря. Он почти сразу вышел, держа дверь святилища открытой.

— Господин Дэм! — произнес он с величественной благосклонностью, сопроводив слова благословляющей улыбкой сообщника, как бы говорящей: «Мы-то с вами непременно договоримся, вы же знаете, что всегда мне очень нравились». Правой рукой он держался за ручку двери и, слегка поклонившись, левой производил округлый и прочувствованный жест, которым, казалось, сообщал достойному молодому человеку, что счастлив впустить его в кабинет, даже более того, что ему доставит удовольствие помочь ему войти.

Вскочив с места, Адриан внезапно захотел по нужде. О боже, как сильно хочется в туалет! Что делать, надо терпеть. Он в последний раз застегнул пиджак, застегнул его сам не зная почему: отчасти он считал, что застегнутый на все пуговицы пиджак придает ему какой-то более светский вид; отчасти ему казалось, что застегнутый пиджак, обрисовывая его обожаемую талию, придает ему очарования (эта мысль посетила его у портного, когда он мерил костюм); отчасти он полагал, что наглухо застегнутый пиджак создает ему некую дополнительную защиту; отчасти он знал, что во время борьбы противник в распахнутой одежде лишается преимущества; отчасти он помнил нагоняй, который в детстве, шестилетнему, устроила ему тетушка — она застала его, когда он «показывал глупости» соседской девочке; отчасти он не осмеливался в такой торжественный момент проверить самое главное — если вдруг там и правда не все в порядке, застегнутый пиджак скроет позор.

Шагнув навстречу судьбе, он машинально придал элегантности галстуку, слегка щипнув узел. Отупев от страха, он прошел мимо жены, даже ее не замечая, невинная улыбка играла на его губах, смертельная бледность разлилась по его лицу, которому он из последних сил попытался придать выражение умное, но серьезное, благовоспитанное, но живое, учтивое, но волевое, серьезное, но милое, уважительное, но достойное, интересное, но еще более заинтересованное теми истинами — благородными, значительными, плодотворными, достойными быть внесенными в анналы и скрижали, — священными истинами, что будет изрекать его вышестоящий собеседник, делу которого он предан, так же как и делу всей международной политики; и вот молодой чиновник устремился, почтительный, но светский, к святилищу, с вежливым отражением административного восторга на лице и нестерпимым желанием внизу живота, таким необъяснимым, докучным, таким неправильным желанием.

Боже, как далеко было до этой двери! Голова его кружилась, почти не помня себя, погрузившись в сладость рабства, Адриан Дэм ускорил шаг, он был преисполнен веры в международное сотрудничество, но при этом готов немедленно увлечься любым предметом разговора — возвышенным или обыденным, игривым или трагическим, который выберет тот, кто держит в руках всю манну небесную служебных повышений, командировок и специальных отпусков, так же как и испепеляющий гром порицаний, выговоров с занесением и с предупреждением, понижений в должности, увольнений и немедленных отставок. Охваченный смутным обожанием, не чуя под собой ног, потерявшись в пространстве, он вошел, поднял глаза, заметил в глубине огромного кабинета заместителя Генерального секретаря — и понял, что погиб.

Солнье благоговейно затворил дверь, сделал несколько шагов, улыбнулся Ариадне, милой барышне, ведь она сопровождала такого симпатичного и подающего надежды сотрудника. Внезапно, повернувшись, он обнаружил, что дверь осталась полуоткрыта. Он ринулся вперед и с материнской нежностью потянул на себя милую его сердцу створку. Грозно сдвинув брови, меча, как Юпитер, громы и молнии, он обратил свой гнев на Октава, тощего длинного парня, вялого и анемичного. Октав был его непосредственным подчиненным и мальчиком для битья.