Метеоры - Мишель Турнье

Стартовав с Лионского вокзала, я фланировал, зажав в одном кулаке Флеретту, в другой — легкий саквояжик, настроение было игривое, я немного заблудился, спустился по проспекту Домениль до площади Феликс-Эбуэ и наткнулся на маленькую улочку, название которой заставило меня задрожать от удовольствия: Брешолу, Волчье логово. Нет сомнения, я прибыл на место. К тому же я откопал там одноименный отельчик. Я снял там комнатку, сопровождаемый патроном, у которого я тут же нашел сходство с волком. Я немедленно вернулся на улицу, оставив свой чемоданчик на покрывале кровати в знак вступления во владение. Ловчий дух тянул меня в сторону Венсенского леса в силу его известных охотничьих ресурсов. Но меня оберегала менее фривольная судьба, и не успел я сделать нескольких шагов, как мое внимание привлек вход в церковь, довольно внушительную и совершенно новую. Я испытываю сложные чувства по отношению к католической вере. Я не могу, конечно, забыть, что первые пылкие порывы моего отрочества были окружены атмосферой религиозного колледжа и неотделимы от обрядов и молитв, которым они придавали и жар и цвет. Но с тех пор я не раз бывал возмущен низостью некоторых служителей церкви, вносящих свою лепту в пропаганду идеи Бога-гетеросексуала, который шлет громы Свои на инакоблудящих. Я — как те африканцы, которым нужна чернокожая Богородица, или жители Тибета, требующие узкоглазого младенца Иисуса, и я не представляю себе Бога иначе, как с пенисом, высоко и твердо подъятым на тестикулах, — памятником во славу мужества, принципом созидания, святой троицей, хоботастым идолом, подвешенным точно в центре человеческого тела, на полпути между головой и ногами, как святая святых храма расположена на полпути между трансептом и апсидой, поразительным союзом шелковистой мягкости и мускульной крепости, слепой, вегетативной, бредовой силы и трезвой, расчетливой охотничьей воли, парадоксальным источником, струящимся то аммонийной мочой, квинтэссенцией всех телесных нечистот, то семенной жидкостью; машиной войны, тараном, катапультой, но и цветком трилистника, эмблемой пламенной жизни… Никогда не устану славить тебя!

Внушительная церковь Святого Духа, странным образом смешивающая современность и византийство, сразу же привлекла и заинтриговала меня. Холодная фантастичность фресок Мориса Дени, мятежный и трогательный «Крестный путь» кисти Девальера, и особенно мозаичные фрески, огромный купол, созданный словно нарочно служить фоном для полета Святого Духа и его венцом — та немного экзотическая, веселая, живая атмосфера, столь непривычная для западных церквей, всегда более посвященных культу смерти, чем прославлению жизни, — все это обрадовало меня, придало легкости, исполнило того расположения духа, которое, возможно, близко благодати.

Я собирался вернуться на улицу, как вдруг столкнулся со священником, чье бескровное лицо и горящие глаза поразили меня, к тому же и сам он казался пригвожден к месту моим появлением.

— Тома!

— Александр!

Его легкие и белые, как голубки, руки легли мне на плечи.

— Они были с тобой не слишком жестоки, — сказал он, смотря на меня с такой силой, что я чувствовал, как его взгляд буквально засасывает меня.

— Кто «они»?

— Годы.

— С тобой они обошлись просто прекрасно.

— Ну, я!

Его рука взлетела в направлении золоченого купола.

— Я не тот, кого ты знал в «Фаворе». И даже не тот, кем был еще пять лет назад. Я прошел долгий путь, Александр, и испытал медленное и глубокое преображение. А ты?

— Я тоже шагал и шагал… что ж еще я делал после «Фавора»? Не самый ли примечательный из моих органов — худые и неутомимые ноги старого оленя? Homo ambulator. Но к свету ли я шел?

— Нам нужно поговорить, — заключил он. — Ты свободен завтра вечером? Приходи ужинать сюда, в пасторский дом. Я буду один. Встреча в ризнице.

Он улыбнулся мне, с открытом лицом, потом внезапно развернувшись, легко побежал и скрылся, как тень.

Я вышел в задумчивости, вдруг возвращенный в годы отрочества — в то крепкое вино, что опьянило меня с момента поступления в «Фавор», и теперь доносилось печальными, но по-прежнему хмельными ароматами. Встреча с Куссеком и перспектива вновь увидеть его назавтра, открыть равнины и пики жизненного пути моего гениального и безумного собрата — все это расширяло мое видение мира, углубляло перспективы, экзальтировало всегда жившую во мне, но скрытую и как бы дремлющую силу.

Странные повороты судьбы! «Крановщики», погрузив меня в отбросы, рикошетом направили меня к абстракции (добыча добычи). Тома, на мгновение приоткрыв мне завесу избранной им жизни, восходящей к небу, стал прелюдией к самой безумной и мрачной авантюре, которую мне вскоре довелось узнать…

Мои худые и неутомимые ноги старого оленя несли меня довольно быстро, и я очутился на окраине Венсенского леса, перейдя площадь Порт-Доре. На стадионе Лео-Лагранж еще царило оживление, несмотря на спускающиеся сумерки. Свежие и мускулистые молодые люди предавались любопытному обряду, чей явно брачный характер не ускользнул от меня. Они сбивались в гроздь, и тут же каждый засовывал голову между ляжками впереди стоящего, и этот изо всех сил цеплялся обеими руками за соседей, так что гнездо самцов колыхалось и шаталось под напором кучи напряженных ляжек. В конце концов большое яйцо, высиженное в сердцевине гнезда, выкатилось из-под ног самцов, которые рассыпались и стали отнимать его друг у друга.

Венсенский лес, таким образом, сразу же являл себя садком любви. Я люблю двусмысленность слова «сумасбродство», в котором есть и бродяжничество, и потеря здравого смысла. Волнующий спектакль молодых людей с голыми бедрами, свершающих свой брачный ритуал, прекрасно предварял вечер. Смеркалось. Я вступил в аллеи. Я шел по туннелям из зелени. Сидя на зеленой скамейке, я слушал спокойный гул большого города. Современный город не так далек, как думают, от былых зарослей и чащоб. Кроме того факта, что в Париже есть свои дровосеки и что на улице Барр я часто слышал по ночам крики совы, ничто так не напоминает охотнику вроде меня, что это нагромождение строений и жилых домов, прорезанное улицами и улочками, — густые джунгли, кишащие добычей и ее преследователями. Цивилизованное общество — фальшивка, потому что порядок, который охраняет полиция, диктуется доминирующей группой, чьи характеристики — деньги и гетеросексуальность. Значит, речь идет о насилии, навязанном сильнейшими — всем остальным, у кого нет другого прибежища, кроме подполья. В цивилизованном полицейском государстве стражи порядка — только особый вид охотников среди множества других.

Вот где витали мои мысли, когда из темноты возникла фигура человека и он сел на скамью рядом со мной. Двое встречаются в кафе, в гостиной, на выставке и т. д. Их точки нападения и контакта потенциально неограничены. Но если встреча произошла ночью в парке, эти точки сводятся к двум: секс и деньги, причем первое не исключает второго. Все мои чувства, усиленные всем моим опытом, — мобилизованы, устремлены к черному и незнакомому существу, чье дыхание я могу слышать. Позвать. Услышать зов. Целое искусство. Оценить быстро — часто в тени — реальность зова и качество. Не ошибиться. Ошибки стоят дорого. На кон поставлена ночь, но часто вместе с ней и свобода, и жизнь.

Мой сосед встает, делает четыре шага вперед. Останавливается. Я вижу его со спины. Он расставляет ноги. Я слышу, как он писает. Это зов. Качество низкое, очень низкое. Тишина. Он оборачивается и оказывается лицом ко мне. Света достаточно только для того, чтобы увидеть в его распахнутой ширинке член. Впрочем, эксгибиция так логично вытекает из положения, что с закрытыми глазами, в непроглядной темноте, я угадал бы ее, я бы ее увидел. Густая нагота хоботастого идола, выставленного как диковинка на пьедестале из одежды. В ней сконцентрирована вся нагота мира. Желание, исходящее от него, чисто, абсолютно чисто, без примеси красоты, нежности, грации или восхищения. Это брутальная, дикая, невинная сила. Я встал. Ноги вознесли меня вверх, и я иду вперед, словно по нитке, к фаллофору. Невозможно противиться тяге, укорененной в самой глубине моих внутренностей. Сейчас я встану на колени. Поклонюсь. Помолюсь. Причащусь. Выпью млечный сок из этого корня.

— Полегче!

Голос вульгарен, раскатист, но юн и озвончен насмешливой ноткой. А пока что хоботастый идол исчез, поглощенный ширинкой. Естественно, это было бы слишком просто. Я не имею права на просто член. Со мной все должно всегда обрастать значениями, обещаниями, угрозами, окружаться откликами и предвестниками. Но превыше желания, во мне разгорается интеллектуальное любопытство. Какую форму примет на этот раз бурлящее воображение, которым оно будет увенчано?

— Не здесь, пошли со мной!