Груз небесный - Сергей Александрович Трахимёнок

class="p1">В одиннадцать пошел на траншею. Там все было по-прежнему: работал один Гуссейнов, а бригада собралась вокруг Ганиева-второго. Тот сидел на корточках и выставлял на еще не сожженном поддоне кирпичи: два на ребро, один – плашмя на них. Ганиев намеревался показать свою силу, и показ этот был приурочен к моему приходу.

Стоящие вокруг Ганиева делали вид, что увлечены приготовлениями своего земляка и не замечают меня. Раздвинув их, я присел перед поддоном напротив Ганиева и резко ударил кулаком по кирпичу. Я давно не занимался подобными штуками, но сомнений у меня не было: во-первых, красный кирпич не такой прочный, как, скажем, силикатный; во-вторых, я знал секрет расколки – нужно не бояться боли и фокусировать удар в нижней части кирпича, а не на его поверхности; в-третьих, я был страшно зол и мог переломить без всяких восточных премудростей два таких кирпича.

– А теперь, – сказал я, отбросив половинки в разные стороны, – одно из двух: либо вы работаете, либо отдельных из вас я отправлю в часть. – И, чтобы это было наглядней, добавил: – Как Литвякова.

Бригада стала разбирать инструменты, однако Ганиев-второй так и остался у поддона.

Перед обедом я опять заглянул в пятую. К моему приходу все были в траншее, а Ганиев-второй сидел на корточках возле знакомой конструкции. Это было вызовом: я подошел к поддону и с коротким выдохом ударил. Дикая боль пронзила кисть, казалось, кости руки лопнули одновременно. Еле сдерживаясь, чтобы не въехать Ганиеву в ухо, я перевернул кирпич: мое предположение подтвердилось – это был спекшийся, пережженый кирпич, который и трактором не раздавишь.

– Такие не ломаются, – сказал я Ганиеву, медленно сказал, чтобы хватило сил и говорить, и не заорать от боли. Так же медленно и спокойно, будто ничего не случилось, посмотрел, как идет работа в траншее, произнес: «Наверстывать надо» – и пошел прочь.

Скрывшись с глаз пятой бригады, я посмотрел руку. Черная гематома начинала разливаться на ребре правой ладони. Подержав кисть в снегу, я пошел в ДОС.

После обеда я, не сдержавшись, пригласил к себе Ганиева. В стане земляков это вызвало настоящий переполох, потому что Силин сказал, чтобы он собирался «с вещами».

Ганиев-второй явился без обычной ухмылки: ему было не до шуток.

– Нэ нада в часть, нэ нада в часть, – начал он с порога, и я понял, что он – мой, но я не остановился на этом. Я показал ему почерневшую кисть и сказал:

– Это твоя последняя шутка в Моховом. Ясно?

– Ясна, ясна, – ответил он на «чистейшем» русском языке и закивал, как японский болванчик.

Вечером под сап и храп Силина и Гребешкова я прокрутил в обратном порядке весь день и нашел, что я заслужил еще один плюс. Но того, что называется удовлетворением от сделанного, не было, мешало неясное предчувствие беды, которая вот-вот должна была произойти согласно силинской теории полосатой жизни.

Засыпая, я вспомнил Шнуркова.

– За пятнадцать лет службы, – говорил он, – я не видел ни одного благородного сна. Нормальным людям снятся кони и лужайки, пляжи и женщины, я же и во сне продолжаю работать с личным составом…

«Наверное, и мне будет сниться личный состав», – подумал я, прежде чем перестал слышать Силина и Гребешкова.

Глава четвертая

Однако мне приснился Хвостик. Он стоял на плацу и проводил развод. Внутренний голос шепнул: Хвостик – новый командир части, его назначили вместо Трубина. После развода новый командир собрал в учебном классе всех офицеров и потребовал заменить саперные эмблемы на танковые.

– Сор-р-ок секунд вам на это, – прорычал Хвостик, – время пошло…

В класс влетел посыльный с мешком танковых эмблем, и мы, торопясь, как новобранцы, стали перекалывать друг другу знаки различия.

– Закончили, – проскрипел Хвостик, – переходим к изучению матчасти танка. – И он ткнул указкой в плакат, на котором был изображен предмет, больше похожий на черепаху, чем на танк.

«Зачем нам это?» – подумал я.

Хвостик прочитал мои мысли и голосом Астаева завизжал:

– Малых, смотры суда… оце цепляется за оце, оце тягне оце… Ясно?

– Так точно, – заорал я и проснулся.

Было темно, лежащие на столе часы Силина показывали фосфорными цифрами пять сорок. Надо бежать на подъем, и бежать быстро…

По дороге в роту опять вспомнил сон и Хвостика.

Хвостик был черноводским военкомом и, в отличие от Громады, внешне своей легкомысленной фамилии не соответствовал: был он тучен, как колос в урожайный год, портупею затягивал на последнее отверстие, говорил медленно то ли от одышки, то ли от желания показать всем, что каждое слово его имеет вес, то есть весит столько, сколько он сам, а ворочать шестипудовыми словами не так-то легко.

В Черноводске Хвостик появился три года назад. Переход из армии в военкомат был воспринят им как крах военной карьеры и безусловное понижение. Однако вскоре он пересмотрел свои взгляды и утешился: понял, что был похож на котенка, не знающего вкуса молока и упиравшегося всеми лапками, когда его тащили к блюдцу. Откушав молочка, он уже ни о чем не жалел – лакал взахлеб и к блюдечку никого не подпускал.

Войсковых частей и подразделений в Черноводске не было, и Хвостик был единственным воинским начальником. Он так и называл себя – «военный министр» района.

С большим начальством «министр» ладил, среднего и малого не признавал. У своего начальства был на хорошем счету, постоянно занимая первые места по различным показателям среди военкоматов своего уровня. Он умел держать нос по ветру и снабжал проверяющих рыбкой из местных озер, мороженым и свежим мяском, соленьями и вареньями и даже черной икрой. Черноводск в списке приморских городов не значился, но, как во всяком райцентре, в нем существовал потребсоюз, председатель которого был военнообязанным. Он и препровождал получаемую икру «военному министру».

Как настоящий военный, «министр» никогда не говорил – «мы», а всегда – «я». С этого все и началось.

Однажды на призывной комиссии, где с представителями роно, милиции, комсомола и врачами было не менее десяти человек, я сказал ему, что говорить «я» в таком коллегиальном органе по меньшей мере бестактно.

– Ух и гарный же ты хлопец, – сказал он мне тогда и посмотрел на меня так, будто видел меня впервые.

Однако после этого «я» стал говорить реже, с оглядкой. Меня же стал приглашать в кабинет «побалакать о молодежных проблемах». Он задавал мне вопросы, с каким-то чрезмерным вниманием выслушивал меня, наклонив голову набок, словно хотел поймать ответы одним ухом, и говорил: «Ух и гарный ты хлопец, Серега, и шо я тоби раней не бачив… Тоби непременно надо послужить в армии: там