Сестры-близнецы, или Суд чести - Мария Фагиаш

— Зигфрид с короткой рукой, — вполголоса сказал генерал.

Князь сделал вид, что не слышал.

— Вы должны меня сейчас извинить. Для охоты еще нужно многое уладить. — На его губах появилась улыбка, но глаза были затуманены грустью. — Возможно, это его последняя охота в Либенберге. — Его улыбка погасла. — Увидимся, господа, за обедом.

— Князь, скорее всего, прав, наверное, это действительно последняя охота Его Величества, — сказал генерал, когда дверь за Ойленбургом захлопнулась.

— Почему вы так думаете? — спросил Николас.

— С недавних пор Фили чувствует себя неважно, сердце дает о себе знать. Вообще, нет болезни, которой он когда-либо не болел. Он еще и в какой-то мере ипохондрик, знаете ли. Но при всех его страданиях… — И после задумчивой паузы: — Эта история в «Будущем» могла бы человека и с более крепкими нервами потрепать.

— А что же это за история?

— Та, что в номере за последний вторник. Разве вы не читали? О ней говорят повсюду.

— Нет. О чем же там речь?

— О компании из Либенберга. Ойленбург, Куно фон Мольтке и их друзья. Харден уже несколько лет их иначе как тайная «камарилья», которая определяет внешнюю политику Германии, не называет. Но в последней статье он взялся за них основательно и намекает на всякие интимные вещи: в этом кругу якобы увлекаются мистицизмом и спиритизмом. Не исключены и склонности к педерастии. Статья написана в форме диалога между двумя персонами, которые идут под именами «Арфист» и «Сладкий». Под ними подразумеваются Ойленбург и Мольтке, чья любовь к сладостям общеизвестна. В диалоге Харден изобразил, как они вспоминают о славных деньках в Мюнхене. В 1894 году Фили был прусским посланником в Баварии, а Мольтке военным атташе.

Николас был возмущен. Неприкрыто лицемерное якобы сочувствие генерала-историка было просто бестактным. Без сомнений, князь уже читал статью и был встревожен, независимо от того, имели ли обвинения под собой основания или нет.

— Боюсь, генерал, подобные публикации заслуживают применения только в известном месте, да и там для личностей с особо толстой кожей. — Каради встал. — Вы простите меня? Хочу немного прилечь. Венский желудок привыкает довольно медленно к прусской кухне.

Генерал насмешливо посмотрел на него.

— Мы это часто слышим. Говорят, что наша кухня, мол, тяжела. Я бы скорее назвал ее здоровой кухней. Наши дети вырастают большими и сильными. И кроме того, кухня здесь, в Либенберге, не типично прусская, она рассчитана, скорее, на гурманов, вроде советника посольства Лекомта. Он парижанин, и тем не менее еда ему здесь по вкусу. Да и желудок его, судя во всему, справляется с ней прекрасно.

Обед должен был начаться в семь часов, и в половине седьмого все гости, за исключением почетного гостя, собрались снова в большом салоне. Его Величество выразил желание провести вечер в непринужденной обстановке. Свита поэтому была одета в предписанную охотничью форму, включая сапоги и шпоры. Хозяин дома вынужден был также с этим смириться и, хотя и неохотно, облачился в это оливковое великолепие. Куно фон Мольтке и военный историк, а также Годенхаузен тоже были одеты в охотничий наряд, но, в то время как остальные выглядели так, как будто они собрались на костюмированный карнавал, на майоре этот наряд сидел естественно и элегантно.

Пока ждали кайзера, Николас перебросился с Годенхаузеном несколькими словами. При этом он испытывал какое-то чувство подавленности и смущения, главным образом потому, что его собеседником был человек, который делил супружеское ложе с Алексой. К тому же блестящий внешний вид майора, на которого такие мужчины, как Мольтке или Лекомт, не могли налюбоваться, был ему по непонятной причине неприятен. Николас чувствовал, как они с завистью наблюдали за ним, почти обижались на него за то, что он на какое-то время завладел вниманием их идола. Что касается остальной свиты, то и с их стороны Годенхаузену уделялось гораздо больше внимания, чем требовал его ранг, но, вероятно, по другим причинам. Годенхаузен, по всей видимости, был в это время фаворитом первой персоны государства, и ясно, что никоим образом не повредило бы быть у него на хорошем счету.

Николас вынужден был признать, что Годенхаузен мог бы украсить любой двор. У него была репутация образцового семьянина, и это заставляло придворных дам держаться от него подальше и позволяло избегать интриг, из-за которых была загублена не одна многообещающая карьера. Его манеры были безупречны, без малейшей аффектации, его юмор не был ни для кого обидным, и он слыл хорошим товарищем. Он был воплощением идеала прусского офицера.

— Как поживает баронесса? — как бы между прочим спросил Николас.

Годенхаузен посмотрел на него отсутствующим взглядом. Не забыл ли этот Каради, что в этом исключительно мужском обществе баронесса вообще как бы не существует?

— Спасибо, хорошо, благодарю… да, хорошо. Но жены всегда на что-нибудь жалуются, главным образом на скуку. Женщин всегда удивляет, что мужчины, кроме дома, должны вести еще и другую жизнь, что они не могут быть супругами все двадцать четыре часа. Для вас это, конечно, не новость, вы уже были женаты.

— Конечно. Так оно и есть, — сказал Николас и тут же рассердился на себя за эти слова. Но теперь надо было продолжать. — Должен признать, что моя жена никогда не жаловалась на скуку. Для нее дни всегда были слишком коротки. «Короткие дни, один короткий год, короткая жизнь», — добавил он про себя.

— У женщин в последнее время все больше и больше претензий, особенно в больших городах. В провинции, возможно, это не так. В городах у женщин слишком много свободного времени. Посмотрите только на этих суфражисток в Англии. Что за вздорные идеи! И через пару лет нам это и здесь предстоит пережить.

Без пяти минут семь кайзер все еще не соизволил показаться. Между тем поступило множество телеграмм, в которых, в частности, графиня Брокдорф, гофдама императрицы, сообщала, что Ее Величество хотела бы сопровождать супруга на охоту в Роминтен. Гофмаршал фон Линкер знал слишком хорошо, что в таких случаях кайзер никакого желания, чтобы его жена присутствовала, не испытывал, и предпочитал отмалчиваться в надежде, что Ее Величество не будет настаивать и вопрос решится сам собой.

— Улаживается ли между ними все таким образом? — спросил Линкера военный историк.

— В большинстве случаев.

— Должно быть, вы сильно нервничаете в таких случаях. Ведь никогда не знаешь, насколько серьезно все в той или иной ситуации.

Гофмаршал ответил с усталой улыбкой:

— Ах, дорогой генерал, придворную службу человек начинает как патриот, затем становится социалистом, а заканчивает философом. Вот этой третьей стадии я между тем и достиг.

Все смолкли, так как распахнулась двухстворчатая дверь и вошел Вильгельм. Видно было, что он хорошо выспался, глаза его блестели, лицо было свежим, и у него был вид главнокомандующего, который принимал парламентеров страны поверженного врага. Строгого, но благосклонного.

Линкер осторожно приблизился.

— Ваше Величество позволит… снова поступила телеграмма. Не соизволило бы Ваше Величество…

Лицо кайзера омрачилось.

— Разве я не просил пощадить меня от этой правительственной чепухи? У каждого лакея есть выходной день, только у кайзера его нет. Всегда на службе, таков пароль.

Гофмаршал выдержал гневный взгляд Вильгельма, не моргнув глазом.

— Как угодно Вашему Величеству. — При этом он поклонился, но не сдвинулся с места. — Телеграмма от Ее Величества императрицы, в которой она просит об окончательных указаниях, касающихся поездки в Роминтен.

На какой-то момент воцарилось напряженное молчание.

— Пусть подождет.

— Как пожелает Ваше Величество. — И после короткой паузы: — Ее Величество просит о самом срочном ответе.

— Как? О чем?

— Ее Величество хотело бы знать, сможет ли она сопровождать Ваше Величество в Роминтен.

Николас понял, что он присутствует при некоем ритуале, который повторяется всякий раз, когда гофмаршал принуждает своего суверена принять какое-то решение. Линкер демонстрировал при этом фатализм человека, который построил хижину у подножия Везувия и больше не боится раскатов грома из кратера, так как пережил уже множество извержений. В результате потерял самообладание вовсе не гофмаршал, а кайзер.

— Телеграфируйте же, во имя всего святого, да! Она может ехать! Мы отправляемся отсюда вместе! И на сегодня хватит, я больше ни о чем не желаю слышать.

И с этими словами он прошествовал в обеденный зал.

Все собирались, собственно, лечь спать пораньше, но у Вильгельма после ужина были другие намерения. Он не смог бы спать с полным животом, пояснил он.

— Мне снятся тогда кошмары, — сказал он, ухмыляясь. — Чаще всего мне снится дядя Эдуард. — И, обращаясь к Ойленбургу: — Фили, один из твоих сонетов в последние дни вертится у меня в голове. Помню только первые такты, и это странно, так как сочиняли его мы вместе. Правда, было это довольно давно, еще задолго до восшествия на престол. — Он дружески положил руку на его плечо. — Счастливые были деньки, не правда ли, Фили?