Пророчество Асклетариона - Александр Балашов

…На маленькой железнодорожной станции, где в вагонах не открывали дверей и никого не сажали, из четырнадцатого вагона прямо на гравий с высоты площадки спрыгнул человек в долгополом плаще и старомодной шляпе, в которой, наверное, щеголял еще, наверное, его дедушка.

— Жди меня! Я приеду к тебе, — сказал в открытую дверь странный пассажир. — Эскиз-то мой не законченным остался… А у тебя глаза — «те». Именно — «те»!

Девушка в белой блузке, выглядывавшая из-за могучего плеча железнодорожника в шинели, крикнула:

— Ты же не знаешь моего адреса…

— А я в дистанцию путей обращусь. Не все же такие бездушные пни, как некоторые начальники поездов…

— Вали, вали, безбилетник несчастный… — сплюнул с высоты положения человек в шинели железнодорожника. — Скажи спасибо, что в милицию не сдали, художник от слова «худо»!..

После этих слов поезд лязгнул железом и тронулся. Дверь четырнадцатого вагона захлопнулась.

Максим, зажав под мышкой пенал с эскизами, побрел по мокрой пустынной платформе. Маленький, цыплячьего цвета вокзальчик, куда, на счастье человека без паспорта, в тот день не заглянула милиция, был совсем еще сонным. На пороге комнаты дежурного по вокзалу, прямо на полу, спал пожилой бомж в драной фуфайке, подложив под голову видавшую виды солдатскую шапку с пятном от форменной звездочки. В амбразуре кассы клевала носом сонная кассирша.

— Где выход в город? — спросил Максим.

— Там же, где и вход, — неопределенно ответила женщина.

— Спасибо.

— Иди по дороге, тогда не ошибешься…

Максим поблагодарил, осторожно переступил через спящего пассажира и еще спросил:

— А до Старого Оскола далеко еще?

— Еще далеко, — сладко зевнула кассирша. — Рано вылез.

— А в городке состоятельные люди живут?

— Люди как люди. Всякие…

— Спасибо.

— Пожалуйста.

И она захлопнула амбразуру, раздраженно думая о человеке в широкополой шляпе и с пеналом чертежника под мышкой:

— Приезжают тут всякие…

8

Холодный осенний дождь нагнал Звездочета уже на окраине городка, куда на этот раз забросила его судьба-злодейка «свободного художника», как он сам себя называл.

Название городка ни о чем не говорило Звездочёту. Знал только, что на орловской электричке до Курска отсюда часа три езды.

Городок как городок, не низок, не высок. Не столица, разумеется, но строительный бум, судя по трем многоэтажкам, докатился от Москвы до самых, до окраин… Новодел нагло, на правах сильного и всегда правого, наступал на сгорбленную пригородную деревушку. Стройка теснила её к густо поросшему кугой озерцу, которому, судя по всему, тоже суждено было умереть на окраине старого города.

У еще крепенькой лачужки застыл брошенный бульдозер. Он хищно ощетинился против перекошенной веранды ржавым стальным ножом.

Нелидов задумчиво постоял у еще живого дома, вполне пригодного для ночлега странника, критически оглядел свои ботинки, заляпанные грязью, пошаркал подошвами о брошенную мародерами негодную гнилую доску — и вошел в пустой дом.

В лачужке, замершей между жизнью и смертью, еще пахло человеческим жильём. Даже кое-что из мебели, не приглянувшейся городским старьевщикам, сохранилось. У окна пригорюнилась кособокая этажерка с тремя затрепанными книжками на верхней полке, у стены с ободранными обоями стоял диван, из спинки которого торчали рвавшиеся на свободу ржавые пружины. У этого лежбища притулилась облезлая табуретка о трех ногах, служившая строителям или каким-то залетным гостям этого «жилья на снос» столом. На нём еще валялись скрюченные каком-то припадке чипсы, рваная обертка от «крабовых палочек», две пустых бутылки из-под дешевой водки.

Максим опустил воротник плаща, снял широкополую шляпу и повесил её на гвоздь, торчавший из стены. Шляпа была действительно выдающаяся, и редкий столичный милиционер оставался равнодушным к её хозяину, патрулируя на Курском вокзале.

— И в уголке ему любом, уж был готов и стол, и дом! — экспромтом продекламировал Нелидов.

Этот экспромт Максим продекламировал вслух, радуясь, что на ближайшую ночь крыша над головой была ему обеспечена.

Блаженно улыбаясь, Звездочёт снял плащ, тоже стряхнул с него капли дождя и бросил на ощетинившийся пружинами диван. Торчавшие концы пружин он прикрыл брезентом, валявшемся в изголовье. Тубу с эскизами бережно пристроил к кособокой этажерке. На ней еще стояло несколько уже никому не нужных книг. Мельком даже взглянул на название самой толстой, с драной обложкой — «Домоводство». Усмехнулся, вернулся к лежбищу и, взобравшись на диван, осторожно вытянул уставшие ноги.

Хотелось есть. Так хотелось, что голод гнал сон прочь.

Он, поскрипев ржавыми пружинами, встал, походил по щелястому полу, думая, что предпринять в ближайшие часы. Нужно было выбираться из этого аварийного Ома и новой ямы судьбы. Дом на снос, судьба — на снос…

Нелидов достал уже готовые эскизы, которые возил Доктору Велесу в Москву, хаотично разбросал работы по полу. Встал над готовыми набросками будущего великого полотна, почесывая трехдневную щетину, и задумался…

Еще на худграфе университета он, прочитав у Светония о двух роковых судьбах — римского цезаря Домициана и астролога Асклетариона — Нелидов сделал эти эскизы к своему главному, как он считал, полотну жизни — «Пророчество Асклетариона». Потом, писал, конечно, и другие вещи — пейзажи, портреты стариков и старух, русских красавиц. У художника, понимал Нелидов, должна в жизни быть главная картина. Одна. На большее Господь не отпускает нам времени. Успеть бы потратить себя хотя бы на главное…

Он смотрел на эскизы к «Пророчеству», видя в глазах сцепившегося с убийцами Домициана, и последний страх, и слепую ярость, и неверие в предсказанный ему скорый финал жизненной драмы… Император, уже израненный кинжалом, истекающий кровью, все-таки еще жив. Он всеми силами цепляется за жизнь, катается по полу с вольноотпущенником Парфением…

И все-таки чего-то не хватает в его взгляде, в его застывшем крике о помощи… Какого-то одного штриха, одного-единственного точного мазка, который бы поставил жирную точку. Нет, размышлял Нелидов, ни одно — пусть самое гениальное творение — нельзя считать законченным. Мир бесконечнее любого творца, даже гения. Гений ведь тоже смертен, как любой другой простой человек, не отмеченный печатью Бога. А понять, уловить и постичь до конца, до самого донышка можно только, познав начало и конец — жизнь и смерть; то, что бывает потом и то, что всегда возвращает всех нас к новому началу. Возможно, в том и существует загадка вечной жизни — в смене этого бесконечного цикла.