Шальные деньги - Андрей Воронин

– Я этим займусь, Федор Филиппович.

– Не забывай, Глеб Петрович, я действую на свой страх и риск. Прикрыть не смогу. Если тебя прихватят, то мне придется делать круглые глаза, говорить, что вижу тебя впервые.

– Вы пробовали установить на теплоходе подслушивающую аппаратуру?

– Это невозможно, – покачал головой Потапчук.

– Почему?

– Ленский и Данилов выставили у теплохода круглосуточную охрану еще до того, как официально зафрахтовали. Подступиться к нему не было возможности.

– Не только ваша спецслужба вела и ведет их.

– Да, но если что-нибудь и было установлено на борту президентской охраной или МВД, то они уже выявили и ликвидировали всю аппаратуру.

– Это еще больше укрепляет меня в мысли, что я должен попасть на этот праздник жизни.

– Туда не проберешься.

– Вы это серьезно? Потапчук усмехнулся.

– Извини, Глеб, что сказал не подумав.

Наблюдая из окна, Сиверов еле дождался, пока Потапчук скроется за соседним домом. Он быстро закрыл дверь и опрометью бросился вниз. На шаг он перешел только перед своим домом. В окне гостиной пульсировали огоньки двух свечей.

"Я скажу: «Милая, извини», – думал Глеб. – Нет, лучше просто сказать: «Я тебя люблю»”.

Но ничего говорить не пришлось. Квартира оказалась пустой. Вечернее платье было аккуратно повешено на спинку стула. В его блестках теперь уже печально мерцали огоньки свечей.

– Ушла, – сказал Глеб, почувствовав как его голос дрогнул.

В этот момент он готов был согласиться с тем, что в жизни существует что-то, кроме его работы.

– Черт! – он ударил кулаком по столу. Жалобно зазвенели бокалы. Такого при Быстрицкой Глеб себе никогда не позволял.

«Почему она не хочет понять, что я не мог с ней остаться. Я спешил, как мог. Понятно, она придет, мы помиримся, и через какой-нибудь месяц она беззаботно скажет: „Как ты? Все еще помнишь обиду?“»

Сиверов сидел за столом, не притрагиваясь к остывшей еде. Свечи догорали у него на глазах. Вот уже осталось совсем мало, пара сантиметров. Подкрашенный парафин расплавился, фитили норовили в нем утонуть.

Дверь в квартиру тихо открылась. Быстрицкая заглянула в гостиную. Лицо ее оставалось по-прежнему холодным.

– Я испортила тебе вечер, – сказала она.

– Ты правильно сделала, я это заслужил.

– Что ж, если ты так считаешь…

Сиверов пытался уловить на лице Ирины хотя бы тень улыбки. Он, еще не зная, что его ждет впереди, медленно подошел к женщине, взял ее за плечи. Быстрицкая безропотно дала себя обнять, как бы говоря: “Да, ты сильнее меня, поэтому можешь заставить. Видишь, какая я слабая и беззащитная. Ты этим пользуешься”.

– Я не прошу, – проговорил Глеб.

– Правильно делаешь.

– Платье с блестками тебе к лицу. Надень его.

– Я знаю, но ты этого не заметил. Сиверов с трудом сдерживался, чтобы не выпалить все, о чем думал, когда возвращался домой.

– Я не знаю, что делать, – в растерянности сказал он.

– Тут уж ничего не поделаешь, наверное, всему рано или поздно приходит конец. Ты сам не знаешь, в какую сторону броситься, что спасать.

– Ты знала, что я такой, все четыре года, и я тебе не обещал измениться.

– Не обещал лишь потому, что я об этом тебя не просила.

Глеб подумал: “Она все-таки вернулась раньше, чем догорели свечи. Она знала, сколько они будут гореть. Возможно, даже стояла на улице, смотрела на мигающий свет в окне. Единственное, чем можно пронять женщину, это удивить ее. Но не станешь же сейчас на голову посреди комнаты – глупо и неубедительно. Удивить – значит, сделать то, чего от тебя ждут, но сделать это без просьбы”…

– Я знаю, – тихо сказал Глеб, – чего ты сейчас хочешь.

– Да? – улыбнулась Быстрицкая.

– Я почти наверняка знаю, – на всякий случай уточнил Сиверов, поймав взгляд, брошенный Ириной на вечернее платье.

Он поднял женщину на руки, опустил на диван, а сам сел рядом. Быстрицкая оставалась такой же безучастной, как и прежде, не противилась и не поощряла. Глеб не спешил, его рука скользила, касаясь то плеча, то шеи, то задерживалась в ямке между ключицами.

Сперва ему казалось, что его ласки не находят ответа, но вот прохладное плечо сделалось горячим. Он увидел, как кровь приливает к губам женщины. Даже помада лилово-золотистого оттенка не могла скрыть это.

"Какое счастье, – подумал он, – наконец-то я его ощутил. Обычно понимаешь, что был счастлив, уже потом, когда все проходит. Счастье немыслимо без страха. То, что не боишься потерять, не стоит ничего”.

Одна за другой погасли обе свечи, наполнив комнату тонким ароматом дыма. Гостиная погрузилась в полумрак, таинственный и тревожный. В другой бы день Глеб отнес Быстрицкую в спальню, она бы возмутилась, что ей неудобно на кожаном диване.

Теперь они любили друг друга так, как это случается в первый раз, боясь остановиться, боясь спросить. Потому что, если спрашиваешь, значит, сомневаешься. Быстрицкая не произнесла ни слова, хотя Глеб ощущал, что женщина отвечает на его ласки.

"Я никогда не признаюсь ей, что в тот момент, когда целовал ее, думал о двух гнусных олигархах, о человеке из администрации президента, о том, что они могут договориться между собой, и о том, что я должен этому помешать. Ирина убила бы меня на месте. Я должен думать о ней, о том, какая она красивая, о том, что я не заслуживаю ее. О чем думает она? – Глеб посмотрел на плотно закрытые глаза Быстрицкой. – Возможно, о том, что она зря сдалась так быстро, что столько сил, потраченных на приготовление праздничного ужина, пошли прахом. Все уже остыло. И я и она имеем право думать об этих мелочах. И то и другое – жизнь. Мы бы сошли с ума, если бы постоянно помнили и говорили только о любви”.

И он вспомнил, как однажды Быстрицкая спросила его: “Не хочешь позабавиться?” А он не понял, о чем идет речь, решив, что ему намекают: “Неплохо бы сходить в ресторан или в театр”.

Они еще долго лежали рядом, глядя на потолок, по которому то и дело пробегали пятна света, отброшенные фарами заезжающих во двор машин.

– Вообще-то, я хотела предложить тебе продолжить ужин, – вновь закрыв глаза, сказала женщина, – но ты оказался прав, теперь я поняла, что мне хотелось именно этого.

– Слова всегда врут, – напомнил Сиверов.

– Извини, что заставила тебя нервничать, – сделав над собой усилие, произнесла Ирина. – Я знаю, о чем ты подумал, – добавила она. – Такие слова может сказать жена, но не любовница. Да?

– Ты угадала.

Глава 8

Теплоход, гордо носивший в советское время имя Павлика Морозова, стоял в Коломенском возле запасной пристани. Из рубки можно было рассмотреть островерхую колокольню знаменитого храма. Теперь теплоход носил абсолютно нейтральное название – “Анжелика”. Так звали любовницу его владельца.

Судно выглядело лучше, чем в тот день, когда сходило со стапелей судостроительного завода. Исчезли деревянные лавочки, простые стальные поручни заменили на латунные. Крашеного дерева нигде не было – сплошь желтое, пропитанное специальным составом и покрытое лаком. Небольшой корабельный колокол сиял ничуть не слабее, чем солнце.

На первый взгляд могло показаться, что на самом корабле и на пристани никого нет. Стоит себе готовый к увеселительной прогулке теплоход, и никому до него нет дела.

Глеб Сиверов легко сбежал по откосу и задержался, совсем немного не добравшись до настила пристани. Бейсболка с длинным козырьком, отбрасывающим на лицо тень, темные очки, трехдневная щетина, которую так не любила Быстрицкая, покрывала его щеки.

Он знал, что безжизненность судна всего лишь видимость. Генерал Потапчук предупредил Слепого о том, что на судне постоянно дежурят люди олигархов. Иногда наведывается и сам начальник охраны Прохоров.

На Глеба пока никто не обратил внимания. Мало ли кто гуляет в парке. Пяти минут хватило, чтобы оценить обстановку. Иллюминаторы надстройки были довольно маленькими. Рассмотреть целиком, что происходит внутри, почти невозможно. Но если долго наблюдать за изредка мелькающими тенями, то можно даже сосчитать, сколько людей находится внутри.

"Трое, – наконец определился Сиверов, – и еще двое в деревянной будке возле входа на пристань”.

Охранники, сидевшие в будке, вели себя менее скрытно. Из-за приоткрытой двери струился легкий дым сигарет. Охранники играли в карты. Еще неделю тому назад колода была новенькой, теперь же она засалилась, у карт заломились уголки. Оба игрока знали больше половины карт по рубашке, поэтому игра приобретала особый интерес, то и дело вспыхивали споры.

– Что ты мне даму не в масть подсовываешь, когда у тебя есть трефовая десятка, – возмутился охранник.

– Ты не должен знать, что она у меня на руках. Может, я ее в следующий раз из колоды возьму.

– Но она у тебя есть.

– Будем исходить из того, что ты не должен знать о ее существовании.