Ненаписанные страницы - Мария Верниковская

Жизнь теперь сталкивала Кострову каждый день с новыми проблемами и требовала практических действий. Проблемы чисто хозяйственные и чисто партийные.

Вчера ее дружелюбно встретили на четвертой печи. Буревой неторопливо поднял очки на лоб, вгляделся и спросил:

— На выпуск пришла, помогать?

— Вряд ли смогу, Павел Иванович. Надежнее меня вам помогает автоматика, — она кивнула на приборы.

Буревой энергично качнул головой.

— Пляшет!

— Кто пляшет?

— Приборы пляшут, печь пляшет, я, мастер, пляшу! — теперь он говорил сердито. — Вот смотри, — указал он на прыгающие стрелки, — то вверх поднимаются, то вниз упадут. Сегодня руда с одним содержанием серы и железа, завтра — с другим. Горняки, как грузчики. Что дает природа, то и грузят, от себя ничего не прибавят. И наша система загрузки к черту летит.

Понимая, что теперь ей нельзя сводить такой разговор к частной беседе, она сказала:

— Буду просить партком вмешаться в работу горняков.

Под высоким куполом, как в цирке, перемещались радужные тона. Всполохи огня и металла сходились и расходились, выхватывая из темноты то крышу, то стену, то железную балку. По широкой канаве, пенясь, обжигая воздух, лился чугун. От горна поднималось коричневое облако, в нем метались желтые светлячки. Горновой в широкополой войлочной шляпе напоминал великана из аленушкиных сказок. Таких великанов она часто видела и на снимках в газетах, как будто экзотическая шляпа определяла романтику профессии доменщиков. Вера Михайловна хорошо знала, как романтика у горна обливала людей потом, опаляла ресницы огнем и часто отзывалась острыми болями в крестце. Она узнала Орликова, подошла к нему и громко спросила:

— Жарко?

— К огню под Можайском привыкал, — выкрикнул он и натянул глубже на лоб войлочную шляпу, будто каску, и двинулся к горну, словно пошел в атаку.

У горна печи Орликов тоже сражался с огнем. Но теперь за линией огня была не темная окопная ночь, а жизнь, семья, дом. Даже тогда, когда приходилось часами стоять в очереди за хлебом, за сахаром, за папиросами, жизнь все равно нельзя было променять на войну.

Кострова наблюдала, как перед сменой в красном уголке кто-нибудь доставал из кармана захватанную руками газету, уже свернутую для раскурки, начинал читать, и все слушали с вниманием и надеждой:

«Пошли красные хлебные обозы на Орловщине…» «Получен богатый урожай сахарной свеклы на Украине…» «Завершено восстановление первой очереди Харьковского тракторного завода…»

В красном уголке смолкали разговоры, заядлые любители «козла» старались тише ударять костяшками и просили: «Ну, почитай еще…»

Иногда газеты настораживали. За одну эту неделю такие потрясающие события! Совершено покушение на Пальмиро Тольятти. Генеральному секретарю Японской компартии Токудо нанесено тридцать восемь ран. Арестовано руководство компартии США… Старый Бернард Шоу обратился с призывом к правительствам Англии и США — лучше понять Советский Союз.

«Говорят, люди познаются в беде… Беду пережили, страшную военную беду, а некоторые американцы и англичане все еще не хотят понять русских…»

В красном уголке, слушая чтеца, люди не всегда пытались анализировать краткие сообщения. Но когда однажды на семинаре партгруппоргов кто-то спросил ее, когда будет вдоволь в магазинах мыла, на него зашикали: «Чего зря молоть. Понимать надо!»

Понимать, конечно, надо, что и тот единственный кусок мыла, что дают сегодня по талону, тоже нелегко достается. Многие сидящие перед ней, понимали это не хуже Костровой. Но как ответить тому, кто не понимает? Кажется, впервые тогда, говоря о куске мыла, она заговорила голосом партийного руководителя: о запорожской домне, о харьковском тракторном, о событиях в Италии и, конечно, о своих рудногорских доменных печах, о доменщиках, от которых тоже зависит и хлеб, и сахар, и мыло.

Наверное, Гущин, если б услышал ее, остался доволен. А ей показалось, что говорит она не то, надо было найти другие слова…

Она не сразу нашла их и начинала теряться. И вдруг ей вспомнилась мать, и то, как она ходила к железнодорожной насыпи собирать выброшенный из топок уголь и ни разу не спросила: «А почему нам не дают?» В сорок третьем году мать вместе с другими женщинами ползала на коленях по только что оттаявшей земле и скрюченными от холода пальцами выцарапывала мерзлую картошку и ни разу не спросила: «А почему нам не дают?» Десять лет они прожили в ветхом бараке, а рядом строили новые дома, но мать ни разу не возмутилась: «А почему нам не дают?» Старая женщина понимала: то, что трудно добывается в собственной жизни, трудно добывается и страной и надо стране помогать так же, как помогаешь самому себе.

За стеной гул доменных печей напомнил Костровой о цехе, о коллективе, о тех, кто сидел перед ней. Она поймала сочувствующий, понимающий взгляд Орликова и облегченно сказала:

— У нас еще многого не хватает, но мы не стоим на месте. Ведь и наш цех сегодня не тот, что был вчера.

— Конечно, понимать надо, — поддержал ее Орликов. — Братцы, — он повернулся к тем, кто сидел рядом, — в магазинах не прибавится, если не поработаешь головой и руками. В этой связи мне хочется сказать пару слов… — Орликов встал, поправил на себе рубашку, продолжал уверенно, с достоинством: — Думаю, что больше не потребуется… Так вот пару слов о том, как мы повышаем свою квалификацию. У нас еще не все за учебу взялись. Вы знаете это…

Орликов, которого Кострова знала, как добросовестного, способного доменщика, был настоящим коммунистом. Она знала, что если его, партгрупорга, спросят о мыле, сахаре, квартире, он не уйдет от строгого вопроса…

Она слушает его сейчас внимательно, серьезно. Просто, доходчиво он говорит. И верно говорит. Необходимо посоветоваться с Бартеневым, как лучше организовать учебу людей. Полезное предложение внес Орликов…

Когда все разошлись, Вера Михайловна взглянула на часы. Было без четверти девять. Она торопливо оделась и вышла. Двор завода был тих и безлюден. Со стороны блюминга донесся грохот падающего слитка, и снова стало тихо. Но это ощущение тишины исчезло, когда из темноты надвинулось здание механического цеха. В раскрытые настежь ворота просматривался огромный пролет, в котором рядами стояли станки. Они гудели, жужжали, как пчелы, и казалось, что люди в защитных очках, склонившиеся над ними, брали соты из ульев…

Немало был удивлен Гущин, когда Кострова, придя к нему, сказала:

— Я сегодня настроена воинственно.

— Со мной, что ли, воевать собралась? — спросил парторг. Возбужденное лицо ее удивляло.

— Нет, вы будете только в этой драке генералом.

— В драке разводящими участвуют не генералы, а милиционеры. Это точно.

— Ну, что ж, может быть, милиционер понадобится.

Возможно, и превышала она свои полномочия, когда рассказывала парторгу о претензиях цеха к горнякам, показывала сертификаты руд, поступающих в цех, со знанием инженера-химика анализировала цифры. Гущин слушал ее внимательно, не перебивая, стараясь вникнуть в то, что она говорила. Но когда она кончила, жестко спросил:

— А что же Бартенев сам не поставит этого вопроса перед нами, перед дирекцией?

Она пожала плечами: разве так важно, от кого исходит просьба? И потом, она не знает, возможно, по линии администрации этот вопрос и ставился.

— Так что же ты хочешь? — спросил он так, как будто все это касалось только лично се.

Она с укором смотрела на него и молчала. В открытую форточку ворвался металлический скрежет проходящего невдалеке трамвая. Большие настенные часы и деревянной оправе мерно отбили шесть ударов. И ей подумалось вдруг, что каждый миг жизни наполнен звуками. Но звук человеческого голоса, оказывается, может быть пустым, нереальным. Таким нереальным представился ей голос Гущина.

— Здорово о нем печешься. Это точно, — услышала она словно издалека и не сразу поняла его.

— О ком?

— О Бартеневе, конечно. В драку вступила, когда за Кравцова хотели намылить шею и теперь…

На этот раз слова Гущина толчком отозвались у нее в груди, и лицо ее медленно от шеи стало покрываться краской. Не отрывая глаз от улыбающегося рта Гущина, она медленно поднялась.

— Ну, что ты? Что так взъярилась? — проговорил он, обращая все в шутку. — Не люблю я твоего Бартенева, лицовочка у него не та, не наша.

— Вы-то зачем это говорите? — резко отодвинув стул, выкрикнула она, злясь на себя за несдержанность, но остановиться уже не могла: — Ведь знаете хорошо, что нашли нужным послать именно его, поучиться. А вы и не спросите, боитесь вслух спросить, что он там видел полезного, чему научился!

— А ты сама-то спрашивала?

— Нет, не спрашивала. Но спрошу!

— Спроси, спроси, как там на заводе Герри действует треугольник. Уж это-то он усвоил. Это точно.