Час ноль - Герд Фукс

Летчик, Хаупт, Виганд, Ханна и вся их компания уходили, как правило, последними, когда на «Почтовом дворе» музыканты складывали инструменты, а стулья уже составляли на столы. Взявшись под руки — Хаупт всегда с краю из-за своей палки, — они растягивались во всю ширину улицы, смеялись и горланили так, что эхо отдавалось от залитых лунным светом домов.

— Все дерьмо смыло, — кричал аптекарь. — А мы выплыли.

Они приходили на «Почтовый двор» каждую среду и субботу, Ханна с удовольствием танцевала, но однажды вечером Хаупт поднялся и ушел.

Он был уже почти возле дома, когда его догнала Ирмхен. Она всхлипывала, слезы текли у нее по щекам и по подбородку.

— Что же ты убегаешь, дурак? — крикнула она. — Это ж надо, в самом конце у тебя сдают нервы.

Хаупт бросил ее на улице.

Но в следующую субботу снова был вместе со всеми.

Никто не спросил его, почему в тот вечер он ушел, вот только пожилой человек, выглядевший семнадцатилетним, садился теперь рядом с Хауптом, пока Ханна танцевала с летчиком. Он пытался растолковать Хаупту, почему он не должен ревновать Ханну к летчику. Пытался растолковать ему, каково это, когда тебя сбивают.

— Но вас-то никто не сбивал, — сказал Хаупт.

— Зато во время наступления в Арденнах его засыпало взрывом, — сказал господин Кляйн. — Воздействие то же самое.

— Иннигкайт, поди-ка сюда, — позвал Кляйн. — Скажи, даю я или летчик повод для ревности?

— Что ты, миленький, — сказала Анна-Мария Иннигкайт, — конечно, нет. Единственный мужчина за столом — это Хаупт.

— Я?

— А то кто же? — воскликнула госпожа Иннигкайт. — Если б не Ханна, мы бы передрались из-за тебя.

После этого Хаупт вообще перестал бывать на танцах. Через месяц-другой он встретил на улице летчика.

— Почему это вы с Ханной перестали приходить? — спросил летчик.

— Как? Неужели Ханна тоже больше не приходит?

— А ты даже не знал? Понятно, — сказал летчик. Он рассмеялся. Он был, как всегда, элегантен. Дела его явно шли в гору. Говорят, не было ничего такого, что он не сумел бы достать.

III

Экспедиционная контора Баума, большой мрачный дом из красного кирпича, находилась сразу за вокзалом, чуть ниже шлакового сброса, растянувшегося по склону позади депо. Она была зажата среди огородиков, бензоколонки, автомастерской и свалки ржавого металлолома. В этой почти необитаемой местности трехэтажное кирпичное здание в стиле кайзера Вильгельма производило довольно идиотское впечатление: оно было словно из другого набора строительных кубиков — поставленное здесь, должно быть, по недомыслию, оно отражало чей-то не продуманный до конца замысел, чью-то явно спекулятивную идею. Конюшни, гаражи и складские помещения образовывали позади здания слегка размытый четырехугольник. На втором этаже, в почти лишенной мебели конторе, возле огромного окна во всю стену, сидела за конторскими книгами Гертруда Баум. Время от времени она распахивала окно и что-то кричала вниз, во двор. И каждый во дворе это окно знал.

Альфред Баум владел когда-то норковой фермой, потом открыл кинотеатр (первый в деревне, теперь, естественно, он принадлежал другому), а после торговал скотом, минеральными удобрениями, строительными материалами. Это был огромного роста человек с землистым от вечного пьянства лицом, родом из Эльбинга. До тридцать седьмого года ему удалось нажить, помимо долгов, собственный дом с примыкающими строениями да еще расхлябанный грузовик. А потом начали строительство «западного вала». Альфред Баум влез в огромные долги, накупил грузовиков и лошадей, нанял рабочих; сараи, гаражи, двор наконец-то наполнились жизнью, дела Альфреда Баума пошли в гору, ему опять стали отпускать в кредит.

Для инженеров из военно-строительной организации Тодта главным были сроки, им необходимо было доложить, что очередной бункер или серия противотанковых заграждений вступили в строй, как и было намечено, гораздо меньше интересовало их, сколько кубометров щебня, мешков цемента, арматуры или горбыля было на такой бункер ухлопано. У Альфреда Баума и двух его сыновей карманы были набиты деньгами, они швырялись ими, не раздумывая. Земельный участок Баума походил на огромную и довольно хаотичную строительную площадку, жизнь приняла характер какого-то беспрерывного праздника по случаю окончания то одного, то другого объекта. Впрочем, наверху, на письменном столе Гертруды Баум, росли горы счетов, напоминаний об уплате долга, налоговых повесток и жалоб. Работы было более чем достаточно, и свободного капитала не прибавилось. Оставались те же унизительные заботы: не лопнули бы векселя, заводились бы грузовики, продержались бы рабочий день моторы. К тому же Альфред Баум и сыновья пили не меньше прежнего, а может, даже больше. Неотвратимо приближалась война.

Когда у Гертруды родились близнецы, Альфред Баум устроил крестины, продолжавшиеся три дня. Понятно, он хотел сына, и получил сразу двух. Альфред Баум гордился сыновьями. Но продолжалось это недолго. Оба мальчика росли худыми, бледными и очень нервными, они то и дело ударялись, расшибались, падали, рассекали в кровь губы. Они были рождены неудачниками, несчастье преследовало их. Закончить гимназию они не сумели, автомобильная мастерская Вебера расторгла с ними договор об обучении. Разумеется, и марша с полной выкладкой в гитлерюгенде им было не выдержать, однако никому не удалось отговорить их. После семи километров они рухнули на землю без сил. Было ясно, что в эсэсовские части их не возьмут, но они все равно рвались туда. То и дело они попадали в аварии, но считали себя великолепными водителями. Виноватыми у них всегда оказывались другие. С отцом они не выдерживали никакого сравнения.

Созерцание сыновей не доставляло радости Альфреду Бауму. Он не выносил их прыщавых физиономий, их жуликоватости, замешанной на жестокости и приниженности.

Ханне было легче. От нее не требовалось быть сильнее, проворнее и сообразительнее других детей. От нее отец ничего особенного не ждал, она была всего лишь девчонкой. К тому же она была еще и маленькой женщиной. И раз другая женщина там, наверху, в конторе, обращалась с ним очень строго и давно уже ничего от него не хотела, он иной раз давал дочери почувствовать, что теряет та женщина, наверху.

Став постарше, она часто стояла молча, прислонившись к материнскому плечу, пока та глядела из окна на улицу, на неразбериху во дворе — неразбериху, которая с ужасающей быстротой грозила превратиться в хаос. Годовые балансы всякий раз неумолимо демонстрировали Гертруде Баум, на кого она положилась в жизни, и она все больше разочаровывалась в этом человеке, в его силе и обезоруживающем его смехе. Точнее, Гертруда Баум с годами все больше понимала, что этот человек разочаровал ее.

О Ханне вообще никто никогда не заботился. Целыми днями слонялась она по двору, среди собак, лошадей, грузовиков, упаковщиков и монтажников, все рабочие хорошо помнили малышку в пеленках, потом сопливую толстушку и наконец худущую как жердь девчонку-подростка, которая никому не позволяла до себя дотронуться. Двор, конюшни, складские помещения, многочисленные грузовики, свалка ржавого металлолома за домом — все это открывало неиссякаемые возможности для игр, и ей не нужно было искать товарищей. Они обычно являлись сами, иные тайком, потому что родители запрещали общаться с нею, она сама могла выбирать, командовать, навязывать другим свои причуды — ведь она была богата. Но когда ей исполнилось тринадцать, во дворе вдруг настала тишина. Она оборудовала себе комнату в задней части дома, где можно было никого не видеть и не слышать. Из товарищей по играм не осталось ни одного, кто мог бы считаться ее другом или подругой.

О продолжении образования или хотя бы о приобретении приличной профессии, когда она кончила школу, нечего было и мечтать. Естественно, Ханна закончила лишь народную школу. Потом она просто помогала по дому, а если отец отправлялся в дальнюю поездку, уезжала вместе с ним. Когда ей исполнилось шестнадцать, она надела первый в своей жизни костюм. Сшила его на заказ в Трире, а материю до этого никому не показывала. Получив костюм, она немедленно отправилась к парикмахеру. Вечером на «Почтовом дворе» были танцы (мать не пошла с нею). Люди пялили на нее глаза. Отец и братья заказали столик, это был первый в ее жизни бал, и уже очень скоро стало ясно, что никто танцевать с нею не будет.

Однако Ханна выдержала до конца. Она видела, как отец и братья напиваются, слышала, как обращаются с ними люди, слышала и их хмельные, хвастливые речи. Она поняла, почему мать отказалась пойти с ними. Но сама Ханна в костюме мужского покроя, который в Берлине на тридцатилетней женщине сочли бы сверхэлегантным, выдержала до конца. Она была самой красивой девушкой в зале, но выглядела как огородное пугало. И только на последний танец ее наконец пригласили, это сделала Гретель Хаузер, знакомая по школе, толстая, приветливая девушка.