Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Мортон

Я перебирал в памяти все известные мне военные памятники и пришел к выводу, что ни один из них не может сравниться по своей правдивости и проникновенности с этим бронзовым парадом сынов и дочерей Шотландии.

Под окном, на котором изображен Дух Человеческий на кресте — с чистыми, не обезображенными гвоздями руками, — виднеется кусок обнаженной скальной породы. Кажется, будто он силой пробил себе дорогу сквозь гладкий гранит, которым облицовано святилище. Это сама эдинбургская скала — грубая, неровная… и прекрасная в своей непоколебимой мощи.

На скале располагается алтарь в окружении четырех коленопреклоненных ангелов, а на алтаре стоит стальной ларец, облицованный кедром. В этом ларце хранятся длинные списки — имена тысячи и тысячи шотландцев со всех уголков земли — тех, кто сложил голову на войне…

Здесь, в Национальном военном музее Шотландии, меня посетила неожиданная мысль. Не так давно мне довелось побывать в Ипре на открытии Менинских ворот. Погода, помнится, стояла чудесная. Со стороны бывших фронтовых окопов тянуло свежим ветерком. По окончании торжественной церемонии шотландские волынщики заиграли старинную элегию «Цветы леса».

Это был один из самых пронзительных моментов — у всех присутствовавших слезы навернулись на глаза, никто не смел оторвать взгляда от земли. Траурная песнь плыла вдоль дороги на Уг: она стелилась над землей, жалуясь, плача и рыдая. «Лесные цветы завяли, в холодной глине лежат…»

Звуки скорбной шотландской баллады пришли мне на память, пока я безмолвно стоял в святилище музея. И я подумал: возможно, они облетели всю землю, чтобы в конце концов вернуться на родину и воплотиться в каменном строении на вершине эдинбургской скалы. Воистину здешняя усыпальница — это похоронная песнь в камне, величайшая из всех шотландских элегий, в которой заключено все самое лучшее, что есть в стране: и сладость волынок, плачущих на холмах, и гордость Шотландии, и ее величие.

И еще мне подумалось, что эти два сооружения — лондонский Кенотаф и Национальный военный музей Шотландии замечательно демонстрируют различие между двумя нашими нациями. Мы саксы, а они кельты, и чувствуем мы по-разному. Известно, что горе замыкает сердца англичан и делает их молчаливыми. В то же время кельтская душа под действием скорби раскрывается и изливается в окружающий мир. Печаль вообще является главным лейтмотивом кельтской культуры. Все самые лучшие, самые сладостные песни кельтов печальны; их поэзия выросла из трагедии.

Именно по этой причине Шотландии принадлежит честь создания величайшего военного мемориала во всем мире.

«Цветы леса» обратились в камень…

Уверяю вас, что голос одного этого человека, Джона Нокса, способен в одночасье вдохнуть в нас больше жизни, нежели пять сотен труб, непрерывно звучащих в ушах.

Именно так выразился в 1561 году английский посланник в Шотландии Томас Рэндольф в письме к сэру Уильяму Сесилу (впоследствии лорду Беркли), премьер-министру при дворе королевы Елизаветы.

Поборник кальвинизма Джон Нокс и несчастная королева Мария Стюарт — вот два антипода и два самых знаменитых призрака Эдинбурга. Суровый, бесстрашный мастер Нокс, излагающий принципы шотландского протестантизма перед королевой-католичкой, — такая воображаемая картина надолго засядет в памяти любого гостя Эдинбурга, особенно если он нашел время для прогулки по Кэнонгейт. Эта улица вся пропитана воспоминаниями о Джоне Ноксе. Попробуйте ночью пройти мимо собора Святого Жиля, и перед вашим мысленным взором неминуемо встанет образ могущественного проповедника. Вы навсегда запомните это бледное лицо с резкими чертами, узкий лоб, длинный нос и полные губы; в черной бороде уже серебрится седина, а из-под черного берета смотрят пронзительные серо-голубые глаза. Хотя, возможно, вас больше привлечет другая сцена: Джон Нокс триумфально шествует по городу во главе огромной толпы. Сегодня его день: пятидесятипятилетний священник вторично женится — на семнадцатилетней Маргарет Стюарт (заметим, кстати, что брак этот, сколь бы сомнительно он ни выглядел, оказался вполне успешным). Итак, Джон Нокс едет на нарядном жеребце, и со стороны трудно предположить в нем лицо духовного звания. Скорее, он похож на мелкопоместного князька: «атласные ленты» на его шляпе унизаны золотыми кольцами и драгоценными каменьями.

В свое время этот человек являлся столпом религиозной жизни Эдинбурга. Тем более удивительно, что никто из горожан точно не знает, где похоронен Нокс. По дороге на Парламент-сквер можно увидеть скромную медную табличку с инициалами «Д. Н.» и датой «1572» — таким образом отмечено приблизительное место захоронения знаменитого проповедника. Мало кто обращает внимание на этот знак, гостей столицы больше привлекает большая конная статуя Карла II. Эдинбургские сорванцы (которые всегда крутятся возле денежных туристов) окрестили памятник «двуликим королем» — за особую пряжку на доспехах Карла, которая очертаниями смахивает на человеческое лицо.

Дабы искупить свое небрежение по отношению к могиле Нокса, эдинбуржцы окружили большим почетом некий старый дом на Кэнонгейт, к двери которого ведут истершиеся каменные ступеньки. Давняя традиция утверждает, что дом принадлежал Джону Ноксу. Однако современные исследователи установили, что это была съемная квартира, и наш герой провел здесь лишь последние два-три года своей жизни.

Как бы то ни было, дом производит сильное впечатление. Он представляет собой великолепный образец средневекового жилища: комнаты обшиты дубовыми панелями и буквально наводнены вещами, так или иначе связанными с именем Нокса. Будь моя воля, я бы поселился в этом доме, предпочтя его роскошному особняку Адамса на задворках Принсес-стрит.

Я обнаружил много любопытных экспонатов в доме-музее Джона Нокса. Однако наибольший интерес у меня вызвали предметы, не имеющие непосредственного отношения к знаменитому реформатору. Первая из диковинок носит название «тирлинговая булавка», и, думаю, немногие из современных англичан сумеют правильно объяснить назначение данного предмета. Наверное, самые любознательные из наших читателей не раз задумывались над тем, что за таинственный процесс обозначается этим словом. Все помнят строки из детского стишка «Крошка Вилли-Винки», который до сих пор читают английским детишкам на ночь:

Стукнет вдруг в окошкоИли дунет в щель,Вилли-Винки крошкаЛечь велит в постель[16].

Это же загадочное словечко встречается в редко исполняемой третьей строфе песни «Мой милый Чарли»:

Едва завидев свет в окне,Поскребся в двери он;Впустила милого дружка,Забыв покой и сон.

Итак, мы видим, что Крошка-Вилли «тирлит» ногтем по оконному стеклу; Чарли вроде бы извлекает тот же звук при помощи булавки: вооружившись металлическим кольцом, он быстро водит им вверх-вниз по пресловутой «тирлинговой булавке». Спешу разъяснить, дорогой читатель: «тирлинговая булавка» — вовсе не булавка, а плоская железная пластина с зазубренным краем, наподобие тупой пилы. Если водить по ее зубцам твердым предметом, то получается звук, схожий с тем, какой извлекают мальчишки, на ходу проводя палкой по металлической ограде.

В наши дни это приспособление практически исчезло с дверей шотландских жилищ, но в былые времена его широко использовали вместо дверного звонка. Звук, который обеспечивал «тирлинг-пин», был куда деликатнее и музыкальнее, нежели громогласный звон викторианского колокольчика или малоприятный зуммер электрического звонка.

А вот еще одна идиома, значение которой для меня окончательно прояснилось в результате посещения дома Джона Нокса. Всем известно английское выражение «мертвый, как дверной гвоздь». Помнится, оно ввело в заблуждение Диккенса, который выстроил на сей счет целую теорию, увы, ошибочную. На первой же странице его «Рождественской песни» мы читаем:

Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все остальные гвозди. Нет, я лично отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке[17].

Диккенс никогда бы такого не написал, если б потрудился предварительно съездить в дом на Кэнонгейт и собственными глазами увидеть знаменитый шотландский «дверной гвоздь». Он представляет собой висящий на двери тяжелый, грубый кусок железа с головкой в виде маленького молоточка. Как раз на уровне молоточка к дубовой поверхности двери приделана небольшая металлическая шишечка. Если приподнять и снова уронить «дверной гвоздь», то его головка ударит по выступу, породив характерный звук — глухой скрежет от удара металла о металл. Могу засвидетельствовать, что звук этот действительно самый безжизненный из всех звуков в мертвой природе. И, наконец, последняя идиома, которую мне хотелось бы обсудить. Наверное, всем время от времени доводилось слышать, как о ком-то говорят: «Она безрассудно тратит силы». Или же: «Он вовсю прожигает жизнь». Так вот, в английском варианте фразы прожигают не жизнь, а свечу, причем с двух концов. Как такое возможно? Ответ я нашел на каминной доске в гостиной Нокса. В старину свечи делались в виде длинных гибких «змеек» и закреплялись на специальной металлической подставке. Такую свечу можно было изогнуть и подпалить с двух сторон. Понятно, что света она давала в два раза больше, но и сгорала вдвое быстрее. Подобная расточительность не могла не вызывать возмущение у бережливых шотландцев, что и отразилось в упомянутой идиоме.