Аллилуйя женщине-цветку - Рене Депестр

Золотистый фазан

Каждое утро в семь часов, потом в два, потом в шесть вечера, минута в минуту, с точностью швейцарского поезда, она звонила мне из холла гостиницы.

— Добрый день, именитый гость. Это ваша переводчица. Вы готовы?

— Добрый день, Силуан. Сейчас спускаюсь.

«Силуан» означает «Золотистый фазан, предвещающий радость». Уже на третий день общения с нею я упрекнул ее в церемонности, которая заставляет меня быть осторожным и соблюдать дистанцию.

— Послушайте, товарищ Силуан, окажите мне любезность.

— Какую, именитый гость?

— Вот как раз так больше меня не называйте.

— Это слишком по-китайски?

— Нет. Но это не соответствует действительности. Я чувствую, что присвоил себе чужой титул.

— Разве вы не именитый писатель?

— На Западе у меня не наберется и одной тысячи читателей. А в Китае вообще никто меня не читал. Вернее будет сказать «именитый незнакомец».

— Ваша скромность делает вам честь, именитый гость. Ой, извините, товарищ… Ну как же мне сказать?

— Называйте меня просто Рене.

— Революция запрещает фамильярничать с иностранными гостями.

— В таком случае называйте господином Депестром.

— Никогда! Господа начинаются там, с Тайваня.

— Тогда называйте товарищем, как друга по духу, как единомышленника.

— Но вы же зовете меня золотистым фазаном!

— Это совсем другое дело. Да, в вашем имени заключена совершеннейшая правда. Оно выражает вашу грациозность и доброту как девушки. Но не стану же я всякий раз переводить имя Силуан. «Вы предлагаете отличную программу на сегодняшний вечер, золотистый фазан, предвещающий радость». Или: «В каком часу завтра отходит поезд на Шанхай, золотистый фазан, предвещающий радость?»

— О, именитый гость, мое имя действительно звучит смешно в переводе на французский! — И она залилась смехом, сразу еще больше похорошев и обнажая свои жемчужные зубки.

В каждой провинции ритуал моего визита повторялся с неукоснительным единообразием по заранее и давно подготовленному плану. Нас с Силуан усаживали в зал или гостиную, увешанную красными лозунгами, всяческими дипломами, картинами и фоторепродукциями, изображающими ключевые события революции, и обязательными портретами Мао и Лю Шаоци. Мы садились за стол с расставленными чашками и разложенными сигаретами и сладостями. Потягивая зеленый чай, я слушал рассказ Силуан о каком-нибудь партийном деятеле данной местности.

Прогулявшись и осмотрев достопримечательности, мы возвращались туда же, и моя спутница предлагала мне высказать мои впечатления, задать вопросы, сформулировать предложения и даже покритиковать кое-что. В таком духе и стиле мы посещали заводы, мастерские, кооперативы, школы, лаборатории, институты, ясли, дома престарелых, бывшие дома терпимости, превращенные в дома культуры, а также многочисленные стройки: туннели, плотины, мосты, железнодорожные пути.

Конечно, помимо этого, меня водили восхищаться парками, дворцами, пагодами. Вечерами мы ходили в театр, в оперу, в кино. Дважды в неделю меня приглашали на банкет, устраиваемый партийной или государственной знатью провинциального уровня. Силуан ловко накручивала беседы на единственный сюжетный стержень: идея Мао Цзэдуна в действии.

В ту пору эта идея, рассеянная по всей стране, всепроникающая, проросшая ростками народных коммун, носила священное имя: Большой Скачок. В сравнении с таким жутким взлетом мои попытки ухаживать за переводчицей походили на неуклюжие подпрыгивания майского жука.

Не раз мы с Силуан оставались одни в ресторане, на спектакле, на улице. Тогда я пробовал завязать разговор на какую-нибудь непринужденную тему, начиная с дождя, хорошей погоды и прочих банальностей. Но всякий раз золотистый фазан грациозно высвобождалась из обруча фамильярностей. Она плавно и незримо переводила разговор на серьезную тему нынешней действительности или славного прошлого.

Она ловко, как фокусник, приноравливала биения моего сердца к ритмике и чередованиям дат лунного календаря, еще употреблявшегося в провинциях, через которые проходил наш маршрут. Она была неутомима в рассказах о семейных традициях, обычаях, живучести и трудной искореняемости старых корней в крестьянской среде. Слушая ее повествования о традиционной национальной одежде или о современной моде, или еще о чем-то, я превращался в землепашца, который сам себе изготовил соху и множество других приспособлений, или в красного бойца, который умеет изготовлять самодельные мины и шить униформу для солдат Восьмой армии, готовящейся к походу.

Силуан также мысленно и словесно подвергала мое тело воздействию традиционной медицины, растительной и минеральной фармакопеи, иглоукалывания. С ее помощью я научился считать на костяшках счетов и частенько обнаруживал, что даже по-французски изъясняюсь на ее манер: короткими предложениями, нанизывая неспешно фразу на фразу, наподобие жемчужин воображаемого колье, которое я хотел видеть на ее шее.

Вечером 26 января 1961 года мы были на предпоследнем этапе моего пребывания в Китае. Вкусив изысканного и увлажненного напитками обеда, Силуан и я чинно уселись на свои места в купе спального вагона экспресса Нанкин — Кантон. Целых пять недель мы были вместе по семнадцать часов в сутки, и вот теперь, находясь так близко и интимно от ее чар, я позволил себе предаться вольным фантазиям.

Ее чуть зауженные глаза светили магическим взглядом испанки. Груди принадлежали гордой расе итальянок. А округлости пониже? Только в Гаване я видал такие попочки в жаркие субботние дни на углу улиц Сан-Рафаэль и Галиано у метисок, негритянок, белых женщин, и у всех они подрагивали чисто африканским нетерпением. Какие породы перемешались в золотом саду, где родился мой фазанчик? Этот вопрос, наверное, так воспламенил мой взгляд, что Силуан с непривычной ей особой живостью нарушила молчание:

— Именитый гость, рассказать вам сказку?

— Давайте.

— Это история про искру, которая зажгла целую страну. Жили-были, — начала она нараспев, — несколько молодых людей, которые решили, что могут, если очень захотят, воспламенить весь Китай искрой своих идей.

И Силуан потопила меня в пучине повествования, в котором утонуло и мое желание овладеть ее плотью. Она превратила в легенду самые зажигательные события китайской жизни за последние сорок лет. Обладая несомненным талантом рассказчицы, она жонглировала временем, пространством, самой тканью и нитью истории, которая с 1919 по 1961 год будоражила ее страну. С легкостью волшебницы она превратила мое вожделение в беспорочную грезу. Мало-помалу и совсем того не желая, я вернулся в собственное детство и стал мальчиком из Жакмеля, который перед сном слушает, разинув рот, воркование матери.