Ветер в твои паруса - Юрий Васильев

Он взял ее за руку.

— Господи, ну сумасшедший! Куда мы в такую темень?

— Никакой темени нет, это тебе возле костра кажется. Идем… Мы здесь — жили с мамой во время войны, я тебе рассказывал. Видишь, огоньки около леса? Там сейчас дом отдыха, а тогда был госпиталь, мама медсестрой в нем работала. Бомбили нас каждую ночь, и каждую ночь мы залезали в щели. Сыро, темно, страшно. Мокрицы по стенам бегают.

— Куда залезали? — не поняла Нина.

— В щели… Эх ты, послевоенное дитя! Щель — это и есть щель. Длинная узкая яма с накатом из бревен. А то и без наката. Набьются туда несколько семей и стучат зубами от холода. И от страха.

Они прошли немного редким березняком и свернули на старую вырубку. Луна ярко высвечивала трухлявые пни, дробилась в редких лужах. Павлу показалось, что он только вчера был на этом заброшенном лесоучастке, где когда-то люди, спасаясь от бомб, долбили в уже замерзшей земле эти жалкие убежища.

Совсем рядом светились огромные корпуса нового дома отдыха, а тут, кажется, ничего не изменилось за эти годы. Прямо у края вырубки зиял темный провал. Над ним коряво горбились полусгнившие бревна, кое-где еще прикрытые дерном и ржавой глиной.

Вот здесь это все было. Здесь он впервые увидел зарево над горящей Москвой. Ему было пять лет, и он ничего не понял тогда, только испугался, услышав, как вдруг страшно закричали женщины…

Зачем он пришел сюда? Это ведь не те воспоминания, которые хочется оживить. Наверно, он все-таки пришел сюда потому, что детская намять хранит и будет хранить до конца дней эту осеннюю ночь сорок первого года, когда, закутавшись во все, что только можно было сыскать теплого, Павел и еще четверо соседских ребят, у которых отец воевал, а мать лежала в тифу, сидели на нарах, тесно прижавшись друг к другу, и в холодной, промозглой тишине слушали старую учительницу Елизавету Евлампиевну, рассказывавшую им «Робинзона Крузо». За ее рассказом не было слышно аханья зениток, но стоило лишь ей умолкнуть, чтобы собраться с мыслями, как сухой, раскаленный треск снова врывался под накат землянки, и ребятам казалось, что небо сейчас раздавит их в этой темной дыре.

Потом наступила ночь, когда Елизавета Евлампиевна не пришла. Ее убило осколком бомбы.

— Вот это? — спросила Нина, подойдя поближе. — Боже мой, как страшно… Я никогда не думала, что человека можно загнать в такую яму… Наверное, надо оставить эту щель и показывать людям, чтобы помнили.

— Тем, кто помнит, показывать не надо, — сказал Павел. — А тот, кто не прятался в ней, все равно не поймет… Ладно, Нина, идем, а то картошка сгорит.

Они молча вернулись к костру.

— А я ничего не помню, — сказала Нина, помешивая угли. — Совсем ничего. Да и откуда? Мне было всего год, когда война кончилась. Павел, — позвала она.

— Ну?

— А вдруг у тебя плохой характер?

— У меня хороший.

— Ты не храпишь ночью?

— Кажется, нет… Ты все-таки решила завести на меня анкету?

— Я ищу у тебя недостатки. Без недостатков не бывает личности. Ты разве не знаешь? Веня, например, был лунатиком.

— Никогда он не был лунатиком.

— Нет, был. В детстве. Вообще-то он, конечно, не был, но мне запомнилось, что был. Он себе такую игру придумал для воспитания воли: по ночам забирался на крышу и ходил по самому краю. Потом его отец поймал и стал воспитывать, а Веня говорит: ничего не помню, я лунатик, у меня нервная система неустроена. Отец, конечно, очень рассердился, сказал, что таких балбесов в авиацию не берут, потому что рисковать надо для дела, а не просто нервы щекотать. Веня выслушал его внимательно и пообещал, что больше рисковать без толку не будет.

— Смотри, какой паинька, — сказал Павел. — Аж не верится.

— Ты слушай дальше. Мы жили тогда в маленьком городе, где служил отец. Однажды во время демонстрации он купил мне целую гроздь воздушных шаров: я их очень любила и сейчас тоже всегда покупаю себе на праздники. Шары были — заглядение, отец украсил их блестящими лентами, все светилось, переливалось, на одном из них был портрет Покрышкина: его повесил Венька, словом, ни у кого ничего подобного не было, подруги смотрели на меня с завистью и восхищением. Ну, ты представляешь, какая гордая и счастливая шла я рядом с отцом, а у него Звезда Героя, ордена, форма, все его знают, все с ним здороваются.

И тут, в самый разгар моего счастья, я загляделась на что-то, споткнулась, шарики мои выскочили, и полетели. Ужас этот я помню до сих пор. Мне захотелось умереть: девчонка я была не плаксивая, а тут устроила такой рев… Но чувствую, на меня не обращают внимания и все смотрят куда-то в другую сторону.

Конечно, это был Веня… Шары зацепились за самый верх заводской трубы, и он уже карабкался на нее по скобам. Смотреть на это, должно быть, было страшно, потому что все замолчали, даже оркестр перестал играть.

Помню, что, когда Веня вернулся с моими шарами, никто его не называл героем, а, наоборот, кто-то даже сказал, что он хулиган.

Потом, когда мы шли домой, я очень боялась, что отец будет ругать Веню, но он всю дорогу молчал. Венька не выдержал и спросил — разве он и теперь поступил неправильно? Отец подумал и сказал, что, с одной точки зрения, Веня поступил правильно, а с другой — неправильно, но он пока еще сам не знает, какая из этих точек зрения настоящая…

— Веня хорошо запомнил эти слова, — сказал Павел.

— Откуда ты знаешь?

— Когда я ему сказал, что лететь в самовольный рейс — это должностное преступление, он ответил точно так же: с одной стороны, ты прав, а с другой — не прав, и еще неизвестно, какая сторона более правая.

— Это было, когда вы искали Теплое озеро? Расскажи мне об этом.

— Я расскажу…

13

Пурга, как всегда, пришла неожиданно.

Первые дни они отдыхали. Потом стали тревожиться. Срывалась работа. Телеграммы синоптикам носили оскорбительный характер. Шла третья неделя, как непогода загнала их под крышу в маленьком тихом поселке у моря. Он прилепился меж сопок на берегу залива, который не замерзал даже в самые сильные морозы, и зверобои в лихих брезентовых робах вытаскивали на берег нерпичьи тушки, покрытые, словно воском, налипшей дробленой шугой.

А где-то рядом, может быть, прямо за каменистыми отрогами, до которых, казалось, подать рукой, лежало Теплое озеро. Его не было на картах. Зимой над озером клубился туман, а летом десятки и сотни верст непролазных хлябей отрезали к нему дорогу. На берегу озера лежал песок и мелкий морской голыш, а в теплой воде плескались большие темные животные с чешуйчатыми спинами. Они иногда выходили на берег, и после них на влажном песке оставались причудливые ложбины.

Это было известно доподлинно. Было известно, что у животных длинная шея, и когда они сидят в воде, высунув наружу маленькую плоскую голову, то становятся похожими на водяных змей.

Так говорили на побережье вот уже много лет.

— На исходе третьей недели они целыми днями лежали в спальных мешках и равнодушно поругивали Таля за то, что он проиграл Ботвиннику, а Ботвинника за то, что он проиграл Петросяну. Они думали, что все идет к чертовой матери, работа безнадежно горит, и никому на эту катавасию не пожалуешься.

Павел должен был выбрать место для круглогодичной поисковой партии, а Олег измерял таинственные величины земного магнетизма, и ему для этого выделили специальную машину. Они «шлепали» посадки на лед, и пока Венька соображал, как он будет взлетать между торосами, полыньей и вмерзшей в лед бочкой из-под солярки, Олег колдовал над приборами. Такой веселой жизнью они наслаждались неделю. Потом хозяин, у которого они остановились, сказал среди белого ясного дня, что хватит, отлетались, надо втащить в тамбур лед, иначе завтра они останутся без воды. Синоптики сообщили о непогоде через день после того, как Веня, Олег и Павел залезли в спальные мешки.

На двадцатые сутки Олег нарушил табу. По молчаливому согласию было решено не поминать Теплое озеро до тех пор, пока не представится возможность организовать его поиски по всем правилам. Но случай тяготел над ними. Судьба искушала. В поселке еще были живы старики, которые помнили, как их деды рассказывали о своих друзьях, купавшихся в теплой воде…

Они держались двадцать суток. Потом среди ночи Олег сказал:

— Нет, я не могу на него смотреть. Он спит, как сурок. Веня, я умываю руки. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы спать в ста километрах от ихтиозавра.

— Может быть, в пятидесяти, — сказал Веня.

— Тем более.

— Я не сплю, — сказал Павел. — Я думаю… Думаю о том, что нужно быть безграмотным прожектером, чтобы нести всю эту ахинею. Ихтиозавры! Да просто для того, чтобы допустить существование озер с морской фауной в глубине материка, без всяких там ихтиозавров, надо пересмотреть все существующие теории континентообразования…