Волки - Юрий Гончаров

Все совершено, как намечалось.

Был. Показал.

И что же?

Душевный беспорядок наличествовал, сумятица чувств не проходила. В этом надо признаться себе со всей категоричностью.

Джоконде надоело катать колясочку. Она присела рядом со стариком. И тотчас гражданин будущего издал вопль. Старик вздрогнул, взглянул на часы и, аккуратно завернув домовую книгу в газету, заковылял к выходу

Гелий проводил его взглядом. На светлом фоне голубенького особнячка согбенная фигура старика казалась вырезанной из черной бумаги.

4

Глядел в спину старику.

Чернея поднятыми острыми плечами, она уплывала, уплывала…

Переплыла через улицу и исчезла в дверях райотдела.

С этого момента взгляд Гелия Афанасьевича почему-то не отрывался от голубого особнячка.

Туда входили. Оттуда выходили.

Вот синий мотоцикл с красной полосой на блестящей каретке остановился у подъезда.

Вот широко распахнулись ворота. Завывая сиреной, на улицу вылетела закрытая милицейская машина и на бешеной скорости помчалась куда-то, оставляя за собой, словно зловещая комета, хвост удаляющегося воя и тревожных предчувствий…

Вот два милиционера вышли – удивительно одинаковые, оба с папками в руках, и, поговорив с минуту, разошлись в разные стороны.

Вот пожилая женщина с авоськой вошла.

Вот – другая, видимо, тоже не первой молодости, но помоложе, молодящаяся: ярко-гнедые волосы, виляющий зад, элегантная сумка на длинном ремне через плечо с надписью «АВИА»…

Капитолина!

Ее волосы, ее зад, ее сумка…

Вызывающе постукивая каблучками, она впорхнула в подъезд райотдела.

Боже ты мой!

5

Боже ты мой, как завертелись мысли!

Жупелами маячили в воображении тетки, дед Илья, Писляк. Даже Колька. Даже блаженный Евгений Алексеич.

Но Капитолина!

Этого он не ожидал.

Привык ее вовсе не замечать, как любую домашнюю мелочь – старый диван, угольную лампочку в прихожей, запах пригоревшего молока… Раздражала лишь ее пустота, ее тупость, ее безграмотность, ее пристрастие к постоянному перекрашиванию волос: они у нее то льняные, то гуталиново-черные, то, вот как сейчас, гнедые.

Никогда не задумывался – кто она ему: друг или враг? И ежели он поскользнется на смертельной круче – поддержит или столкнет в бездну?

Сейчас лишь только отчетливо уразумел: столкнет!

И ярко, словно подслушивая из-за двери, представил себе, что происходит сию минуту там, у этого следователя с бешеными глазами: какие вопросики подкидывает он Капитолине и что она отвечает…

Отчего, например, поссорился с отцом.

Причины, заставившие его, Гелия Мязина, лишиться директорского места.

Кое-какие интимные детали из личной жизни.

И то, что вчера не ночевал дома… что пришел уже близко к рассвету!

Это последнее тем ужасней, что он-то, Гелий, каких-нибудь полтора часа назад в разговоре с Баранниковым утверждал совершенно обратное: посидели с Гнедичем в «Тайге» и – домой, баюшки!

А Капка-дурища брякнет: не ночевал.

«Следовательно, – заключит Баранников, – младший Мязин зачем-то скрывает место истинного своего ночного пребывания…»

От двенадцати до двух!

То есть именно в то время, когда кокнули папашу!

«Следовательно, – подумает Баранников, – следовательно…»

Черт!

Какого же дьявола прохлаждается он тут, в этом зачуханном скверике, когда надо спешить. Спешить! Предупредить Гнедича. Ведь ясно же, что, поскольку в разговоре со следователем ссылался на него, так и Пашку потянут, факт! А он, поди, еще не опомнился от вчерашнего-то, еще дрыхнет, поди… Этакий чего только не наплетет с похмелья!

Скорее! Скорее!

Спасительный зеленый огонек вынырнул из-за сквера. Скрежетнув тормозами, машина остановилась.

– На Миллионную! – скомандовал Гелий таксисту.

6

Павел Гнедич жил чудаковато.

Товароведение, которое он преподавал в техникуме, было прескучнейшей и прозаической наукой.

Но он писал стихи.

Не то чтобы вдохновение накатывало вдруг на него и он, будучи не в силах противоборствовать ему, воспламенившись, издавал стихотворный вопль, – нет! Он просто с маниакальным упорством ежедневно сочинял двадцать – тридцать строк немыслимой рифмованной чепухи.

У него спрашивали приятели, для чего тратит попусту время на сочинение глупых стишат. Гнедич совершенно серьезно отвечал:

– Освежает.

Дожив без малого до пятидесяти, он так и не удосужился жениться. Отношение его к женщинам являлось предметом веселых обсуждений. Считалось, что он еще хранит невинность. Когда его спрашивали об этом, он краснел, смущался и бормотал абракадабру вроде:

– Известно ль вам, что в Абиссинии мужи черны, а бабы синие?

Или еще что-нибудь из только что сочиненного.

Он жил на улице с допотопными домиками и допотопным названием: Миллионная. Это, кажется, была единственная в Кугуш-Кабане не переименованная улица.

Его хозяйством руководила старушка Власьевна. Сорок лет тому назад она была его нянькой, утирала ему нос, водила за ручку маленького Павлика гулять. Теперь Власьевна от старости трясла головой и готовила Гнедичу кошмарные обеды.

При всем при том он был пьяница. И когда напивался, то на ногах пребывал довольно крепко, но в пояснице, по причине своего необыкновенно длинного роста, ломался, как складной метр. И мог даже упасть.

Такое сокровище!

И уж, разумеется, будучи допрошен следователем, не задумываясь, бухнет ему чистую правду – где именно находился его друг Гелий Мязин между двенадцатью и двумя часами ночи…

Скорее! Скорее!

Вот пестрый базар… Вот дряхлая громада древних соляных амбаров… Вот мост через быструю Кугушу… Вот замелькали заречные домики с мезонинами, с голубятнями…

Вот наконец и Миллионная!

Черный от времени дом с полуосыпавшейся резьбою деревянных кружев.

Власьевна с трясущейся головой. Смотрит в узенькую щелочку приотворенной двери:

– Чевой-то? Дак нету его, Паши-то… Ушел, слышь, Паша. Еще давеча ушел… Чевой-то? Куда ушел? Дак бо знат. За им это, как ее… милица приходила. В милицу, однако, ушел…

7

«Конец! – думал Гелий – Конец… Теперь все откроется…»

Он стоял на мосту, облокотившись о перила, тупо глядел на мутную рыжую воду реки. Клочья пены, древесную дребедень – щепу, корье, гнилую труху – крутило внизу у мостовых быков. Бешеное течение швыряло весь этот мусор, затягивало в воронки водоворотов, норовило утопить…

«Теперь карьеру мою можно считать оконченной, – продолжал свои невеселые размышления Гелий Афанасьевич. – Что ж, что та история осталась недоказанной: следственные органы, ежели возьмутся, докажут…»

Ах, как неприятно иметь дело со следственными органами!

В каком бы кругу ни вращался Гелий Афанасьевич (за исключением домашнего), он всюду производил впечатление человека обаятельнейшего: красив, интеллигентен, образован, талантлив. Полная достоинства осанка, элегантная одежда, выразительные, чуточку мечтательные глаза, бархатистый баритон, соболиные брови вразлет…

А этому черту, Баранникову, с его сумасшедшим взглядом – на все наплевать. Ни на осанку, ни на интеллект, ни на бархатный баритон не поглядит: подберет матерьяльчик – и раздавит.

Как букашку. Как червячка.

Кипела внизу мутная Кугуша. На мосту, на обоих берегах жизнь кипела. С грохотом, с ревом проносились мимо тяжелые грузовики. Пронзительно свистел крохотный паровичок узкоколейки. Стрелы башенных кранов чертили на синем небе невидимые полуокружности. Позванивали сигнальными звоночками.

Словно в последний раз, Гелий окинул пустым взглядом всю эту беспокойную береговую жизнь, тяжело, прерывисто вздохнул и медленно, непривычно сутулясь, побрел домой.

8

А там ждала его повестка из прокуратуры: к семнадцати ноль-ноль явиться в комнату номер шесть. Он поглядел на часы. Времени оставалось в обрез.

Алиби Мязина-младшего

– Вы умный человек, Гелий Афанасьевич, – ласково сказал Баранников, – и я думаю, что нам с вами не придется разыгрывать нелепую и скучную комедию запирательства, отнекивания и тому подобное…

Гелий сидел свободно, непринужденно. Положив локоть на край стола, небрежно поигрывал толстым и вертким, как змея, спиральным жгутом телефонного провода.

Как это ни странно, но, переступив порог комнаты номер шесть, он неожиданно ощутил в себе прилив бодрости, почувствовал прежнюю самоуверенность, могучую волю к противоборству.

Всю дорогу от дома до прокуратуры в его воображении вертелась желтая мутная волна Кугуши, отчаянно кружащаяся в буйных водоворотах щепа. Но что-то такое было в этом видении, что-то такое таилось в темной глубине его смысла, что в общей картине хаоса и гибели являлось вдруг как бы надеждой на спасение, намеком на благополучный исход неприятного и даже опасного дела.

Обреченность мусора была лишь кажущейся. А на самом-то деле весь этот речной хлам прочно держался на пенистой поверхности потока. Он был непотопляем.