День Ангела - Дмитрий Вересов

Оставив на стойке проходной бумажную денежку, чтобы охранник по ночному времени ослеп, оглох и онемел, они поднялись по лестнице, свернули в коридор, и Жанара своим ключом открыла дверь в комнату. А за дверью, ничем с виду не примечательной, раскинулся райский чертог под хрустальным светилом. Ниспадали тяжелые шелка драпировок, матово и благородно светились шелковые же обои, скрадывал шаги толстый ковер, манил бархат широкого дивана, на низком столике благородного дерева небесно светлые богемские бокалы, казалось, наполнены были еще не проснувшимся тонким звоном. Сиял темным солнцем «Ахтамар» в початой бутылке, возлежала на блюде розовая виноградная гроздь, словно припудренная блеском.

— Черт, и чего мне было не пойти в медицинский? — пробормотал Никита, ошалело оглядывая апартаменты. — Чтоб я так жил, мамочки!

— Ну не всем же так жить даже и в медицинском, — повела длинным глазом хозяйка. — Вот разве что если у кого папа депутат…

— А у тебя папа депутат? — тупо спросил Никита, которого даже слегка отпустило любовное томление, до того он был потрясен увиденным.

— У меня? Допустим… — подняла плечико Жанара, оторвала виноградинку и положила Никите в рот. — А у тебя? Кто у тебя папочка?

— У меня-то? — нехотя ухмыльнулся Никита. — У меня бизнесмен. Деловой человек и денежный мешок. Не веришь?

— Почему же? — опустила ресницы феечка. — Бывает.

«Ну так что же? Мы здесь зачем, вообще-то? Разговоры разговаривать?» — вопрошала ее косо срезанная прядь, свисавшая до подбородка.

«Вообще-то, не для разговоров», — ответила Никитина рука, потянувшаяся к соблазнам, тем, что были чуть прикрыты короткой юбкой.

Жанара, на мгновение став податливой ручной кошечкой, тут же и отпрянула, шепнув:

— Ванная вот за той дверью. Полотенца чистые. И побыстрее: не заставляй девушку ждать.

— Вот как. Даже ванная… — пробормотал Никита, скрываясь за указанной дверью. — Тысяча и одна ночь!

— Хватит тебе и одной, — чуть слышно обмолвилась Жанара ему в спину, но он не услышал. Собственно, и не было рассчитано на то, чтобы он услышал.

Когда Никита, обмотавшись — в лучших традициях — полотенцем, вышел из ванной, оказалось, что феечка разоблачилась до трусиков — незначительного прозрачного лоскутка, волнистой ленточки, опоясывающей бедра и бегущей меж ног. Она плеснула коньяку в богемское стекло и поднесла Никите. Он сделал глоток, она пригубила, отставив. Никита вновь потянулся к ней. Но — как бы не так! — ритуальные игры, оказывается, еще не кончились, потому что феечка толкнула Никиту к дивану, на зрительское место, повела бедрами, обернулась в изящном па, демонстрируя себя, и, колыхнув искусственной синевой волос, юркнула в ванную.

— Вот не люблю я этого: то да се… — в очередной раз процитировал кого-то Никита себе под нос. — Проще надо быть, девушки. Проще и понятней, ближе к народу.

Он отхлебнул коньяку, потом еще, потом добавил из бутылки и сделал еще глоток. И Господь отъял наждак, исподволь скребущий Никитину душеньку. Все как-то отлегло и отлетело, и даже приглушенный шум бегущей из душевой лейки воды не будоражил воображения, напоминая о стройном теле, омываемом теплыми струями. Белый свет поплыл по кругу, закачался, задрожал собственным отражением в неспокойном зеркале небес, и Аня смеялась из зазеркалья, смеялась так, как могла смеяться только счастливая Аня, и сладкий плебейский напиток тек ей на подбородок и капал на простенькую кофточку, оставляя коричневые пятна. «Возлюбленная моя, губы твои… Поцелуй меня… еще… еще…» О, я знаю, что несу чушь, ну и что? И нечего тут хихикать, прелесть моя… Прелесть моя… косоглазенькая.

Над ним стояла и тихо смеялась голая Жанара. «А я ведь на тебя еще кое в чем рассчитывала, — хихикала она. — Куда было торопиться? Успел бы еще коньячку выпить… Успел бы… Спи теперь, дурачок. Сладких снов…»

И Никита перестал бороться со сном.

Нет, а что так холодно-то? И жестко. И липко. И где одеяло? Одни тряпки какие-то попадаются, и голова кругом. Открыть бы глаза. Ну вот, открыл. Легче стало? Черта с два, легче! Скудно освещенный тоннель, уходящий в дальнюю даль, темные стены дрожат и шатаются, и пол тоже ходит ходуном — липкий, холодный пол. Стало быть, он на корабле, и у него морская болезнь (все симптомы налицо), о которой в детстве читано-перечитано. И такой он брошенный-одинокий. Как паршивый пес. А корабль, никаких сомнений быть не может, сию минуту затонет, потому и нет никого. Да и не корабль это, если подумать, а ободранный ящик, гроб из-под гнилых бананов, судя по дивному запаху блевотины, и сгинет сейчас в холодной пучине бедняга Перегринус ни за понюх табаку. До песьего рая не доплыть ему, да и нет такого, все наврал Никитушка, хоть и не хуже Перегринуса кобель.

— Сам кобель! — огрызнулся Никита слабым голосом неизвестно в чей адрес и понял, что вроде бы жив, никто его не утопил пока. И во-вторых, Никита понял, что он, слава богу, не дохлый пес Перегринус из Купчина, а в-третьих, он вспомнил свое имя и социальное положение, а также то, что, по идее, он должен был бы сейчас пребывать на пуховых перинах и в нежных, душистых объятиях. А пребывает?.. В каком-то коридоре, на холодном полу, в чем мать родила. Почему бы это? Девушке не угодил? Да быть такого не может никогда! Или к девушке — забыл, как там ее по имени, Бибигюль, что ли, — не вовремя постоянный любовник приперся и вышвырнул его, Никитушку, вон, спасибо, не убил? Что-то не помнится. Что-то тут не так. И Никитушка кряхтя поднялся, отлепив живот и худые ляжки от линолеума, и пошел по коридору правды искать, срам тряпками прикрывши.

Дверей в коридоре оказалось не слишком много, что вдохновляло, и Никита решил стучаться в каждую по пути своего следования, то есть в поисках потерянного рая избрал метод проб и ошибок. Первую дверь открыли довольно скоро, Никите пришлось колошматить в хлипкую фанеру не больше минуты. В темноте за распахнувшейся дверью кто-то вопросительно и недовольно рыкнул.

— А где Бибигюль? — наивно осведомился Никитушка.

— Рррр?!! — переспросили его.

— Или Гюльчатай? Ну забыл я… Косоглазенькая… Шамаханская… — бормотал Никита, пошатываясь от слабости и из последних сил борясь с тошнотой.

— Рррр. С-с-скотина голая, — оглядели Никиту из-за двери. — К психоаналитику сходи, пока тебе не оторвали. Или тинктуру валерианы на ночь пей, старую добрую. Чем больше, тем лучше, бутылками. А я невролог. Невролог я! Мое дело приличные неврозы лечить. А половые извращенцы, кобели озабоченные, сексуальные психопаты — это к психоаналитику лучше всего. А если ты то самое привидение, о котором девки с общей терапии, поддавши, впаривают, так тихо-мирно просачивайся, и не хрен в дверь колотить. — И дверь перед Никитиным носом захлопнулась.

— Сам секс… экс… экс-кобель озабоченный, — довольно громко обиделся Никита. — Сам привидение-извращенец… Тьфу! Сам просачивайся! Тьфу! — Язык у Никиты заплетался и в трубочку сворачивался, и горькие слюни из-под языка текли, как у бешеной собаки, только успевай плеваться самым непристойным образом. — Сам просачивайся, если психопат!

— Рррр?!! — донеслось из-за двери. — Кастрировать?!!

— А… А кто тут хирург? — нашелся Никита, наглость в котором проснулась раньше, чем полностью восстановились основные функции центральной нервной системы. — Тут, по-моему, только извр… невр… вол… не-вро-лог!

— А их тут целый этаж, чтоб ты знал, хирургов-то, и все с ножиками. Рррр. Ррразбудить?!

— Чтоб им всем сдохнуть, — пробурчал себе под нос расстроенный изобилием хирургов Никита, но его услышали из-за тонкой дверной фанерки и неожиданно поддержали:

— Рррр… И я говорю. Только бы им резать, только бы резать, поганцам. А все болезни от нервов, с античных времен известно. Черная желчь, зеленая желчь… Это они тогда происхождение эмоций так объясняли. Разольется зеленая или там черная, вот тебе и меланхолия. И наплевать терпельцу, в штанах он или без… А эти — сразу резать жизненно важные органы или мозги потрошить почем зря. Рррр… Штаны надень, придурок. Пить надо меньше. — Последнее прозвучало вполне мирно и даже сочувственно, дружеским советом.

— А? — переспросил Никита и обнаружил, что те тряпки, которыми он не очень удачно — все мимо — прикрывался, суть его собственная одежда. Нашлись трусы, нашлись джинсы и рубашка, кроссовки же, носки и куртка исчезли бесследно. И Никита, облачившийся, но босой, побрел дальше по коридору. Для очистки совести, без вдохновения, он стукнул еще в пару дверей, но ни одна сволочь ему не открыла, и тогда он, чувствуя себя беспредельно несчастным, от холода поджимая пальцы босых ног, с надрывом заорал на весь коридор:

— Хирурги-и-и!!! Может, кто тапочки одолжи-и-ит?!!

Но молчание было ему ответом, и по особым флюидам, ползшим из щелей, ощущалось, что молчание это — недоброжелательное. И лишь где-то мрачно пробубнили: «Тамбовский волк тебе хирург, козел недорезанный!» Ясно стало, что Никита, проявив бестактность, влез босыми своими ногами в эпицентр некой войнушки коридорного масштаба, войнушки конкурирующих специальностей, и что мирными действиями ничего здесь не добьешься. А к открытому разбою, к насильственному отъему обуви у аборигенов Никита не чувствовал себя готовым — его водило из стороны в сторону, от стенки к стенке, колени дрожали, и колотил озноб, так что зубы постукивали. И слюни все еще текли.