Яд и мед (сборник) - Юрий Буйда

Русские рассыпались по мощеному двору, разя направо и налево все живое, ворвались в кордегардию, двое рухнули наземь, сраженные мушкетными пулями, но стрелков тотчас достали копьями, – загромыхали по лестницам и узким коридорам…

– Где Курбский?

– В часовне!

– Схизматики, князь! – закричал человек в сутане, тряся бритой головой с полуоторванным ухом и белыми, как у слепого, глазами.

Но было поздно. Серые люди, не слезая с коней, уже вплывали один за другим в часовню, с копьями внаклон, с окровавленными татарскими саблями, разверстые черные рты изрыгали хулу и грозу. Борис и Глеб спрыгнули с коней и стремительно бросились к супостату, замершему у багряно-золотого алтаря, Глеб взмахнул саблей, еще и еще, а затем отсек голову – с уже закатившимися глазами и залитой черной кровью седой бородой. Князь Борис схватил за руку девушку, еще почти девочку, прижавшуюся к стене под иконой, поставил ее рывком на колени, но она вдруг подняла лицо и умоляюще посмотрела на него бездонными жидовскими глазами, и этот взгляд поймал и Глеб, прятавший голову князя Курбского в кожаный мешок, который один из всадников приторочил к его седлу…

Воины действовали быстро, решительно и умело. Пока они добивали княжескую челядь и обкладывали замковые покои соломой и хворостом, Глеб быстрым шагом обошел помещения. В кабинете Курбского внимание его привлекло медное колесо величиною с ангельский нимб – оно безостановочно вращалось, колебля током воздуха зажженные свечи, чей свет тонул в янтаре и пурпуре заката.

– Рейтары, – доложил сивоусый сотник, не повышая голоса. – По наши души.

Схватив со стола медное колесо и опрокинув подсвечник на стол, крытый рытым бархатом и усыпанный бумагами, Глеб бросился вон из покоев Курбского, уже подожженных дружинниками.

– Она-то нам зачем? – хмуро спросил он, взлетая в седло и стараясь не встречаться взглядом с братом, за спиною которого сидела с закрытыми глазами девушка.

– Не нам, – сказал Борис. – Мне.

– С Богом! – сказал Глеб, пуская коня в галоп.

Они помчались на восток – впереди ощерившийся тяжелыми копьями дозор, за ним братья Осорьины, чуть отстав – арьергард, сыпавший из мешков железные колючки для копыт рейтарских коней.

На второй день у Дубовицкого брода погоня настигла поредевший русский отряд, на скорую руку избавлявшийся от раненых и ослабевших: нельзя не выполнить повеление великого государя Иоанна Грозного, ждавшего головы князя Курбского, – поэтому вперед, вперед, чего бы это ни стоило, вперед, меняя коней и бросая раненых, – Бог простит, царь отмолит.

Вечером они затаились в лесу, положив коней и распластавшись в зарослях папоротника, в буреломе, в густом подросте. Девушка лежала между Борисом и Глебом, источая прекрасный аромат страха, волнующий запах юной плоти, и Борис набросил на нее пропахший конским потом дорожный плащ, чтобы рейтары не учуяли этот аромат, этот запах – всепроникающий женский дух, от которого перехватывало дыхание и в сердце делалось пусто, как на небесах. Нужно было не только остаться незамеченными, но и дождаться возвращения рейтар, и это-то и было самое страшное. Рейтаровы ищейки из местных жителей вскоре обнаружили, что на дороге за бродом следов гораздо меньше, чем было прежде, и поняли, что впереди – только дозор, пущенный для отвода глаз, – что ж, глаза отвели, но нюх не ошибается, ищейки почуяли русскую кровь, она была где-то рядом, поблизости, и рейтары вернулись скорее, чем ожидалось.

Смеркалось, когда поляки осторожно вошли в лес, держа оружие наизготовку, впереди пешие с факелами и пистолетами, за ними сотни две конных с пиками и саблями, следом еще и мушкетеры.

В лесу быстро темнело.

Русские лежали не шелохнувшись, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, напряженные, оглохшие от шума собственной крови, готовые в любой миг вскочить и вступить в рукопашную – среди деревьев и папоротников, в густеющей тьме.

Первая цепь поляков прошла далеко от затаившихся русских. Вторая – в нескольких шагах от сивоусого сотника, вжавшегося бритым лицом в прелую листву.

Девушка, впавшая от страха в забвенье, глухо застонала спросонья, шевельнулась, Борис сжал ее руку своею, в железной перчатке, – она вздрогнула, всхлипнула. Лежавший рядом Глеб приподнял голову, и Борис почувствовал обжигающий взгляд брата на своем лице – и еще сильнее сжал женскую руку. Она дрожала. Она могла не выдержать этого испытания, нелегкого и для воинов. Борис перекатился на другой бок и навалился на нее всей своею железной тяжестью, скинул перчатку, сунул руку под одежду, нащупал ее лицо, сжал дрожащую мякоть горла, – она вдруг потянулась губами к его ладони, коснулась, вжалась, губы ее были теплы и мягки, и наконец затихла, кротко и неслышно дыша в пахнущую кровью и потом мужскую ладонь.

Рейтары медленным шагом ехали над ними, рядом, их кони фыркали, но крепчайший женский дух забивал запах воинов, и кони не чуяли врагов, они ступали между телами, и всадники в наступившей темноте не могли разглядеть русских, и вот они стали удаляться, уходить, скрылись наконец, исчезли, зло гомоня и громко чертыхаясь.

Сивоусый сотник сел, держа перед собою на весу раздавленную польским копытом левую кисть, и со счастливой улыбкой громко прошептал:

– Ну и вонища! Кто обосрался, ребята?

Через полчаса они уже снова мчались на восток, безжалостно погоняя коней, – впереди Глеб с кожаным мешком у седла, в котором болтались медное колесо и голова князя Курбского с задубевшей от крови бородой, следом, на полконя сзади, князь Борис с девушкой за спиной, окутанный ее головокружительным запахом, за ними – полсотни пропыленных и усталых всадников, державшихся тем, что сильнее «не могу» или «не хочу», – суровым «нельзя».

Только за Можайском они поменяли запаленных лошадей и передохнули сами.

Передышка была краткой: царь ждал.

Они знали это, они чувствовали это ожидание, ощущали кожей, нервами, – они шли на царево ожидание, как псы на горячую кровь, и даже не задержались на Поклонной горе, когда их взорам разом открылась огромная панорама тысячекупольной столицы православного мира с волновавшимися над крестами тучами воронья, – пришпорив коней и сомкнув ряды, они помчались к Москве, к ее смрадным улочкам и бескрайним площадям, к ее надменным соборам с крестами, попирающими полумесяцы, с ее муравьящимися рынками, колдунами, ворожеями, волхвами и ведьмами, которыми по приказу государя был населен Кремль, дабы волшебники были всегда под рукой: царь доверял только звездам.

Скорым шагом они прошли через анфиладу покоев и повергли к ногам государя голову Курбского. Царь взял голову за волосы, плюнул в мертвое лицо, велел поднести братьям по чарке крепкого вина и всячески наградить, а потом спросил:

– А что себе взял, Борис?

– Ничего, государь.

– А ты, Глеб?

Глеб поставил перед царем медное колесо величиною с ангельский нимб, которое безостановочно вращалось.

Государь отпустил Бориса, а Глебу велел остаться.

– Ты выблядок, Глеб, – сказал он. – Все знают, что ты Осорьин, но твой отец был мертв, когда мать родила тебя. В мой власти вернуть тебе имя и княжество. Проси.

– Прошу, государь.

Иоанн наклонился к нему с трона.

– А о чем еще хочешь просить?

– О женщине, государь, – ответил Глеб, не поднимая на царя взгляда. – Мы захватили ее в замке Курбского… она у Бориса…

– Значит, он все-таки что-то приберег для себя… – Царь кивнул. – Что ж, будь по-твоему, князь.

Глеб молчал.

– Любовь, – задумчиво проговорил Иоанн. – Иногда я думаю, что ад находится в самом горячем месте Господня сердца…

И движением руки отпустил Глеба.

Тем же вечером думный дьяк привез Глебу государев указ о признании его сыновства, княжеский перстень, снятый с руки Бориса, и ларец, в котором на бархатной подушечке покоилось левое ухо юной еврейки. Глеб надел кольцо на левый безымянный палец, а ухо велел оправить в серебро.

Князь Осорьин прожил долгую жизнь. Он присягал царю Федору, царю Борису, Дмитрию Самозванцу, царю Василию Шуйскому, царю Владиславу, стоял слева от Михаила Романова, когда тот восходил на престол. Он был храбрым воином и мудрым советчиком, но каждый день, возвращаясь домой, он видел в углу под иконой медное колесо, которое безостановочно вращалось, целовал висевшую на груди ладанку с заключенным в нее прекрасным ухом, всякий раз думая то же, что всегда, и понимая, что думать это он будет до самой смерти и даже, возможно, после смерти: большинство людей боятся признаться в том, что их рай – в самом горячем месте Господня сердца, в средоточии его пламенной любви, в аду…

Смерть элефанта

Ребенка повесили в понедельник, палача – в четверг, а слона казнили в субботу.

Была метель, начинало темнеть, и, когда слон появился из Серпуховских ворот, зрители не сразу поняли, что это за чудовище движется к ним, огромное и темное, в окружении всадников с факелами и пеших солдат с копьями и алебардами. Когда слон приблизился, стало видно, что спина и уши его облеплены снегом, в складках под глазами замерзли слезы, а левый бивень сломан. Его хобот покорно лежал на плече араба, который вел зверя к загону, выстроенному посреди пустыря, неподалеку от кладбища, где хоронили безымянных пьяниц.