Инженю - Александр Дюма

Как видим, Малуэ пустился в самый возвышенный лиризм; за свою смелость он был вознагражден громом рукоплесканий.

— Мы сказали, что владелец невольничьего судна ждет, — продолжал оратор. — Увы! Долго ему ждать не приходится: с наступлением темноты он может видеть, как огонь охватывает деревню за деревней; в ночной тишине он может расслышать стоны матерей, у которых отнимают детей, плач детей, которых лишают отцов, и посреди всего этого — предсмертные вопли тех, кто предпочитает умереть сразу, нежели влачить жалкое существование вдали от семейного крова, вдали от неба родины.

Наутро на борту судна говорят, что нападение негритянского царька отбили, несчастные, которых хотели захватить в рабство, сражались с упорством отчаяния, а новый набег будет предпринят ближайшей ночью и товар сможет быть доставлен только на следующий день.

Когда опускается тьма, все — сражение, пожары и стенания — начинается снова; резня продолжается всю ночь, но утром работорговцы узнают, что им придется подождать до следующего дня, если они хотят получить требуемый груз.

Однако в ближайшую ночь рабы несомненно будут: разбитый царек повелел воинам набрать обещанных рабов в своих владениях; он приказывает окружить две-три принадлежащие ему деревни и, верный данному слову, выдает собственных подданных, будучи не в силах выдать работорговцу своих врагов.

Наконец, на третий день приводят четыреста негров, закованных в цепи; за ними бредут матери, жены, дочери и сестры, если нужны одни мужчины; ибо, если работорговцам необходимы и женщины, жен, дочерей и сестер приковывают к братьям, отцам и мужьям.

Тогда начинают расспрашивать и узнают, что за две ночи погибло четыре тысячи человек, чтобы царю-спекулянту удалось продать в рабство четыреста!

И не думайте, что это преувеличение. Я излагаю факты, рассказываю правду: капитан невольничьего судна — это капитан «Нью-Йорка»; царек, продававший своих подданных — это вождь племени из Барсийи.

О судьи, о монархи Европы, вы, что спокойно спите в своих дворцах, тогда как убивают вам подобных, неужели не ведаете вы об этих злодеяниях? Ведь творятся они от вашего имени! Так пусть вопли этих страдальцев перелетят моря и разбудят вас!

Теперь бросим взгляд на этот пустынный берег, который для страдальцев все-таки берег родины, — продолжал оратор. — Всмотримся в несчастных негров: голые, они лежат на земле, а европейские капитаны-работорговцы осматривают и ощупывают их.

Когда корабельные хирурги внимательно осмотрят тех из негров, кого они считают здоровыми, ловкими, сильными, хорошо сложенными и признают их годными для покупки, негров принимают на борт от имени капитана, так же как грузят лошадей и быков, и, так же как лошадей и быков, хирурги клеймят плечи негров раскаленным железом; на клейме ставятся инициалы названия корабля и фамилии капитана, купившего рабов.

Потом, по мере того, как им одному за другим ставят клеймо, негров сковывают цепью по двое и спускают в трюм корабля, который на два месяца станет для них тюрьмой, а чаще всего — могилой.

Нередко во время переправы их на корабль двое, четверо, шестеро из этих несчастных решают броситься в море — их ужас перед рабством беспределен! — и исполняют свой замысел, но, поскольку они скованы цепью, лишь обретают смерть в пучинах океана.

Из последнего груза рабов, который капитан Филипс закупил в Гвинее у царька Жюиды, он потерял дюжину негров, утонувших по своей воле.

Но, так как с негров не спускают глаз, обычно большее число рабов оказывается на корабле. Их сразу же спускают в трюм; именно здесь пятьсот или шестьсот несчастных лежат вповалку — каждому отведено место, равное длине его тела, — видя свет Божий лишь через отверстие люков, днем и ночью вдыхая нездоровый воздух, который становится зловонным из-за испарения массы человеческих тел и застоявшихся экскрементов; поэтому смесь всех этих смрадных выделений порождает жестокую инфекцию: это портит кровь и вызывает множество воспалительных болезней, от которых погибает четверть, а иногда и треть всех рабов за те два или два с половиной месяца, сколько обычно длится плавание через океан.

О люди, я взываю к вам, — вскричал оратор и раскинул руки так, словно заклинал всю вселенную, — о англичане, французы, русские, немцы, американцы, испанцы! Что бы ни даровала вам судьба — корону на челе или заступ в руке — загляните в глубь собственного сердца; посмотрите на то положение, в какое уже давно ставят вас европейские работорговцы, задумайтесь над тем, что в то мгновение, когда я обращаюсь к вам, капитаны невольничьих кораблей творят все те ужасы, о каких я вам рассказал, и подобные преступления безжалостно совершаются от имени Европы и под защитой ее законов!

Поэтому, просвещенные европейцы, не верьте басням, которыми хладнокровно убаюкивают вас в Европе эти бесчеловечные люди, стремясь скрыть свои злодеяния; остерегайтесь верить их клевете, если они утверждают, будто несчастные негры — это животные, лишенные чувств и разума; знайте же, что среди тех, кого вы насильно отрываете от родины, не найдется ни одного, который не имел бы нежной сердечной привязанности, вами попранной; нет ребенка, который с болью не жалел бы о своих родителях или о своем отце; нет ни одной женщины, которая не лила бы слез по супругу, матери, сестре, подруге; нет мужчины, которого в глубине его страдающего сердца не пожирала бы отчаянная тоска по нежным узам, что вы разорвали, насильственно и жестоко разлучив с их близкими. Да, я не боюсь откровенно сказать вам, что среди ваших рабов вы не найдете ни одного, кто в глубине своего сердца не смотрел бы на вас как на палачей и убийц, попирающих все самое гуманное в природе.

О жестокие и безжалостные люди! Если бы вы умели читать в душах рабов; если бы вы не сводили к самому тяжкому молчанию и не карали самыми страшными наказаниями их справедливые жалобы, то перед вами сначала предстал бы умирающий отец, который сказал бы вам: «Ты разлучил меня со стадом чад моих, которых кормил мой труд, и они погибнут от голода и нужды!»; потом вы увидели бы мать, которую вырвали из объятий супруга или любимой дочери, достигшей брачного возраста; затем вы увидели бы маленьких, похищенных из родных семей детей, которые проливают слезы, прерываемые рыданиями, и зовут: «Пау, пау, булла!» («Отец, отец, дай руку!»), а рядом с ними — удрученную горем девушку, которая оплакивает похищенную у нее нежность матери или возлюбленного, который искренне любил ее; повсюду увидите вы безутешные создания, ибо им не выпало печального утешения, навсегда расставаясь с родителями, смешать свои слезы с их слезами; наконец, во всех сердцах вы найдете раскаленные до предела стыд и возмущение, могущие породить любые крайности, до каких может довести отчаяние!