Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Главлит по распоряжению ЦК партии ужесточил политическое редактирование, но и на цензоров, как выяснилось, случается проруха. Это они подписали интернациональный сборник, не проставив ударения в нерусских именах.

Местный политес был, таким образом, соблюден, виновника нашли и простили (о чем он не ведал ни сном ни духом). Концертно-эстрадное бюро с театрами спасли юбилей боевым профессиональным штурмом, а Полина вновь озаботилась переездом. К сентябрю взяла отпуск и решила съездить в Иркутск, присмотреться.

Город утопал в такой непокорно зеленой листве, что в ней терялись новые серые кварталы и лозунговый кармин. Навстречу машине неслись людные бульвары, не по-осеннему бойкое солнце вспыхивало в сверкающих витринах.

Иркутск Полине понравился, но в театре к ней отнеслись прохладно. Почему-то не предложили сорваться с периферии, хотя согласились послушать и похвалили. Полина не вовремя нагрянула: театр готовился к важной премьере, занятым с утра до вечера друзьям было не до гостьи. Чувствуя себя неловко, они торопливо повозили ее на своем «Москвиче» по магазинам и толчкам. На барахолке Полина купила себе модный брючный костюм из кримплена с воротником «собачьи уши» и панбархатное вечернее платье с синими узорами на голубой подкладке.

Потомившись пять дней на чужих репетициях, она сказала друзьям-сокурсникам, что провожать ее в аэропорт не нужно, поедет сама. «Как! – закричали они. – Как сама?! Только осторожно, пожалуйста, не заблудись, трамвай такой-то…» Даже не поинтересовались, есть ли у нее обратный билет.

В трамвае Полина задумалась о потерянных надеждах и очнулась, когда кто-то потеребил ее за рукав. Румяный старик с белой бородой, похожий на законспирированного Деда Мороза, протянул Полине билет. Зачем?.. Свой есть. – Она показала одноразовый талончик, купленный у водителя на входе, но настырный дедок все-таки сунул билет в руку и требовательно ткнул пальцем в сторону открытого окна.

Как не подчиниться пожилому человеку, пусть его просьба и кажется странной? Полина послушно выкинула оба билета в окно…

Дед Мороз изумленно охнул. Сверху громко заржал высоченный солдат и, похохатывая, продемонстрировал металлический ящичек-компостер в узком проеме между окнами. Полина сконфузилась до слез. Всего-то чуть больше двух лет не ездила в трамваях, а кондуктора уже заменили железякой!

В аэропорту выяснилось, что самолет до Якутска будет завтра утром. Полина взяла билет, понятия не имея, где проведет ночь. Возвращаться к друзьям не возникло желания. Выбралась из сутолоки у кассы, и – на тебе, как из-под земли вырос давешний дылда солдат из трамвая. Уставился в пол, смущенно топчась, но Полине, на одной линии с его грудью, было прекрасно видно его полудетское разрумяненное лицо с абрикосовым пушком на щеках.

– Простите за смех, нехорошо получилось, – промямлил солдат.

– Если вы только за этим меня преследовали, то ладно, прощаю, – сухо сказала она.

– Вы – гостья… Вам только завтра лететь… – Осмелевшие вдруг глаза окатили ее серо-зеленой волной вдохновения. – А хотите, покажу вам город? Я понял, что вы его не видели. Ну, не ездили по нему, раз в трамвае так вышло…

Звали солдата ласково – Петя. Из армейской части его отпустили домой на три дня, но Петя заверил, что никуда не спешит. Родители все равно не знают о побывке, да и служит он близко.

Перспектива болтаться где-то одной до утра Полину впрямь не прельщала, а лицо Пети подошло, кажется, к апогею смущения. Он напомнил ей Сергея, мужа бывшей подруги Гали, такой же открытый, ясноглазый и большой. Обижать стало жалко. Отчего же не прогуляться по улицам старинного города? Она согласилась, хотя поднялся ветер.

Этот иркутский ветер, крапленный листьями, желто-бурыми, как клочки нанковой ткани, трепал когда-то гривы ямщицких лошадей и пропыленные покрышки ясачных[7] подвод. Сходясь здесь, в острожном гнезде Восточной Сибири, царские посланцы отправлялись на Москву и Петербург с обозами меховой рухляди и мамонтовой кости. Купеческие караваны шли с тюками верблюжьей шерсти из монгольских улусов[8], рулонами сычуаньского шелка и дешевой мануфактуры из Нанкина…

Коренной иркутянин, Петя рассказывал о загадочных пожарах, летом 1879 года превративших в пепел половину города, и красивых храмах, взорванных всего лет сорок назад. «Ну что вы, какая диверсия? Просто борьба с религией. Ломать, конечно, не строить, но не нам судить…»

На главных улицах, названных именами деятелей коммунизма, сохранились дворцы прошлого – архитектурный гибрид времен, пощаженный огнем и повстанческим вихрем. Золотопромышленная и торгово-заводская элита оставила после себя подлинный музей зодчества. Причудливо смешались здесь фрагменты самых неожиданных заокеанских стилей. Рельефным фризом на внушительном здании отметился и довоенный сталинский ампир: портреты президиума ЦК, едва ли не половина членов которого была репрессирована и расстреляна. А совсем недалеко от центра раскинулись тихие деревянные улочки, еще не затронутые валами застекленного бетона. Могучий старозаветный дух так и сочился из седых бревен, из каждого изразца ажурных наличников, будто крючком вывязанных в многоярусных подзорах…

Едва ветер перестал швырять пыль и мусор под ноги, из-за углов выскользнули синие тени. Вкрадчивые, аморфные, они растеклись по всему видимому пространству, и скоро их располосовал фонарный свет.

– Мне пора в аэропорт.

– Я вас провожу.

– Не надо.

– Провожу, – упрямо повторил солдат.

У иссякшего разговора обременительный подтекст…

Они поужинали булочками с какао в маленьком кафе. Булочки были черствые, но Петя от расстройства съел целых три. Дожевывая последнюю в трамвае, тоскливо сказал:

– Я хочу, чтобы вы бросили в окно свой билет на самолет.

– Зачем?

– Бросите и начнете новую жизнь.

– Тунеядкой в аэропорту?

Метнув на нее отчаянный взгляд, он выпалил:

– Ваш счастливый билет – это я!

– Не боитесь, что моя склонность бросать билеты превратится в привычку? – засмеялась Полина.

В гостинице, разумеется, не оказалось свободных мест, и как-то так получилось, что ночь гостья с солдатом провели в леске перед аэропортом.

Утро началось с лязга, гула, приветственно-напутственного гвалта. Время ускорилось, и Петя, держа Полину за руки, заторопился:

– Мне полгода осталось служить… Я приеду в Якутск, или ты сюда, мы поженимся… ладно?

– Дурачок, – усмехнулась она, – я старше тебя на восемь лет.

– Ерунда, ты самая красивая, у меня никогда не было такой… женщины… Ты мне нужна, я хочу быть только с тобой. Я тебе напишу, наизусть адрес запомнил… Полина, это все не просто так случилось, я твой… я твой счастливый билет.

Его серо-зеленые глаза были такими искренними, что она поверила. Почему бы и…

– Как твоя фамилия?

Петя мгновенно залился румянцем.

– Некуякин.

– Неку… чего? – ужаснулась Полина, пятясь.

– … якин, – пробормотал он и, протянув руки, пошел за ней. – Я знал, что тебе не понравится моя фамилия, она мне самому не нравится… В детстве дразнили, до сих пор из-за нее дерусь… дурацкое созвучие… поэтому матерщину ненавижу просто! Но на самом деле ничего плохого в фамилии нет, так на Руси называли невоенных людей, не носящих доспехов. Куяк – это латы… Если хочешь, я возьму твою фамилию!

– Нет, – твердо сказала она. – Удвериными мы никогда не будем. И Некуякиными тоже. Не вздумай мне писать! Я не отвечу.

За окном аэропорта потекли назад машущие волны с яликом Петиной пилотки, и скоро по бокам самолета понеслась пороховая синь движения. На железном полу завибрировали подошвы туфель. Проводница с лицом Гойко Митича произносила над креслами бесстрастное «пожалуйста», от которого стыл чай в пластиковых стаканах… Полина думала, что мимо нее пролетело что-то хорошее и настоящее. Таких Петь мало на свете. Почему цензура не наведет порядок в человеческих фамилиях и не запретит непечатные слова под любым их видом? Даже в созвучии…

… Богемские женщины были сражены узорным панбархатом и воротником «собачьи уши», а мужчины убиты Полининым ультиматумом сквернословию. Женский состав кухонного собрания поддержал высокоморальный призыв, привезенный певицей из Иркутска вместе с шикарными шмотками.

– Ударила, как Нахира по сералю, – усмехнулся Женя Дядько.

Народ, конечно, ведать не ведал, что в Полину попал не главлитовский рикошет.

После некоторых прений остановились на пятнадцати копейках штрафа за каждое крепкое словцо. Роль Главлита была поручена литровой банке, водруженной в середину обеденного стола. Мужчины нарекли штрафную тару Главлитром.

Банка быстро отяжелела честными вкладами, но через месяц локальный конфликт со словесным непотребством завершился капитуляцией: Полина кинула в Главлитр три рубля и потратила их, высказавшись при ошеломленных соседях.