Фарватер Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Итак, считайте. С чего начинается фильм? Пьяненький водовоз набирает питьевую воду — заметьте, питьевую! — из реки. А рядом коровы мочатся в эту самую реку. Это задает тон всей картине.

— Ну… — с сомнением сказал господин Шмидт, глядя на воды Куйбышевского моря. Ни одной коровы на берегу разглядеть не удавалось. Во-первых, вечереет. Во-вторых, не разглядишь без морского бинокля, далеко отсюда берега.

— Затем: вышла из строя переправа. Паром остановился на середине реки. И почтовый работник, милая девушка, кричит на всю округу, передавая адресату текст телеграммы-блиц. Тут три пункта — отвратительный паром, нарушение сроков прохождения блиц-телеграмм и нарушение тайны переписки. И, что самое важное, все персонажи воспринимают происходящее как само собой разумеющееся.

— Пожалуй, — начал склоняться к точке зрения оснабрюковского Мюллера баварский Шмидт.

— Смотрим далее. Местный лидер, партайгеноссе Огурцов, возглавляет предприятие, производящее исключительно негодные вещи, «брак». И мечтает о переводе в столицу. Но вместо того, чтобы наладить производство и поднять свой авторитет в глазах начальства, он везет в Москву артистов-любителей — плясунов, певцов и прочих. Причем все эти артисты — рабочие, или, как героиня, служащие. Но вместо работы они занимаются песнями и плясками, бросая производство неизвестно на кого. Плывут они на пароходе, который только-только вышел из ремонта — и пароход беспрестанно ломается, что говорит о том, каков этот ремонт. Невразумительный лоцман сажает пароход на мель… В общем — все вокруг ломается, выходит из строя, делается кое-как, а люди озабочены лишь тем, чтобы их пляски и песни понравились большому начальству Москвы. Разве это не смело?

— Да, если посмотреть с этой точки…

— А что скажете вы, господин студент? — обратился ко мне Мюллер.

Говорить мне не очень и хотелось. По мере возможности я старался не сближаться с нашими новыми немецкими друзьями. Но как избежать общения, путешествуя на одном пароходе, то бишь теплоходе — прогресс есть прогресс.

— Это лишь кинофильм. Искусство. Для того, чтобы люди могли посмеяться, отвлечься от повседневности. Поверьте, у нас много фильмов, спектаклей, романов, в которых люди решают производственные проблемы: налаживают ткацкие станки, строят железнодорожные пути или ставят рекорды по добыче угля. Мы их, пожалуй, и увидим. Но не факт, что они принесут столько радости, сколько эта комедия.

— А артисты-трактористы? — спросил Шмидт.

— Что трактористы? Самодеятельность у нас хорошая. В каждом коллективе есть. В колхозах, на фабриках, заводах, школах, вузах — пой и пляши, если есть способности и желание. Место для репетиций, инструменты, костюмы — обеспечит предприятие. Ещё народные театры есть. Шекспира ставят, Островского, Шиллера…

— Положим, Михаил, это в вас говорит патриотизм. Ну, какая «самодьеятельность? То есть она, наверное, есть, для «покхазьюхи», но реально… Вот в вашем университете она существует? — начал провоцировать меня Мюллер.

А я и не прочь провоцироваться. А то что-то стало кисло в круизе. Кисло и скучно.

— В нашем университете (я не стал говорить, что учусь в обычном институте, лишние подробности ни к чему), в нашем университете она очень даже существует, самодеятельность.

— Мы, конечно, верим вам на слово, но…

— Никаких но, я это могу доказать.

— Как же? Покажете фотографию?

— Покажу… Покажу номер самодеятельности. То есть мог бы показать, только зачем?

— Ну… Я постараюсь сделать это представление незабываемым, сказал Мюллер из Оснабрюка.

— Вот как?

— Вот так. Подождите пять минут, я вернусь, — и он убежал.

Мы продолжали сидеть в шезлонгах. Мы — это наш стол. Плюс Катя и тётя Марта. Видно, она и в самом деле была важной персоной, тётя Марта: и Шмидты, и Брауны обращались с ней подчеркнуто почтительно.

Ну да, Катя явно охотилась за мной. Настойчиво и даже агрессивно. Или мне так кажется? Просто я не только первый парень на деревне, я единственный парень — среди туристов. Весь стройный и местами красивый, при бабочке, с японским зонтом. Есть, конечно, молодые парни среди команды, но, может, она считает, что команда — это фи? Или просто — команда по-немецки знает только хенде хох? А я говорю хоть и как диктор, но знаю и Маннов, и Ремарка, и даже Гессе. И могу угостить в баре шампанским, подумаешь, восемь марок за бокал, три рубля чеками категории D. Не расход.

Солнце уже закатилось, но ночной загар — это ночной загар. Обещанный антициклон пришел из Средней Азии и принёс тепло. Днем даже жарко, и, действительно, можно загорать.

Тем временем теплоходные музыканты, две электрогитары, синтезатор и барабанщик — устанавливали аппаратуру на танцплощадке. Танцы, танцы, танцы. Играют они так себе, в свободное от вахты время. Вчера уже слушали. Наш институтский «Медпункт» на голову лучше, но для танцев сойдет.

— Михаил, можно вас на два слова, — сказал господин Браун.

Пришлось отойти в сторонку: господину Брауну непременно требовалась приватность.

— Вы как русский… — он замялся.

— Я не как русский, я настоящий русский. И советский.

— Да, да, это… Скажите, как у вас лечат? В России?

— У нас в России, как и во всём Советском Союзе, лечат, используя новейшие достижения передовой советской науки. И зарубежной тоже, мы не изоляционисты.

— Я читал… слышал, что… — он замолчал, не решаясь продолжить.

Я помогать не стал. Смотрел вперед по курсу. Звёзды в небе, звезды на воде… Скоро подойдем к Ульяновску. Мы его минуем без остановки. Остановка запланирована на обратном пути, когда будем подниматься к Москве.

— Я слышал, что у вас за венерические болезни сажают в тюрьму! — наконец решился господин Браун.

— Не за венерические болезни. За преднамеренное заражение — это первое, и за уклонение от лечения — это второе. Если заболел — лечись, сколько пропишет доктор. Бесплатно. И даже больничный лист открывают. Представляете, лечит человек, к примеру, сифилис. Месяц лечит, другой, выписывается из больницы — и получает сумму, равную зарплате за два месяца! Вот он, социализм в действии!

— Не сифилис, нет. Триппер…

— Триппер, он же гонорея. Тоже лечат, да. Но не два месяца.

— И где? Где его лечат?

— Обыкновенно в диспансере. Дерматовенерологическом диспансере. Он есть в каждом областном центре и в крупных райцентрах. Вот в Ульяновске есть — я показал вперед по курсу. — Правда, мы его минуем, но будут и другие города.

— А здесь, на теплоходе… Если я обращусь к врачу, то… то что со мной будет?

— Обратитесь — и узнаете.

— Но… тюрьма…

— Полноте, какая тюрьма? На теплоходе нет тюрьмы. А доктор есть.

— Тогда я прямо завтра… Понимаете, там, в Угличе, я, кажется… ну…

— Это доктору и расскажете. Он поймёт.

— Она. Здесь доктор женщина.

— Тоже поймёт. Доктора, они понятливые.

— Надеюсь. Только, пожалуйста, никому не рассказывайте. Или, может, прямо сегодня?

— Смотрите. По тройному тарифу можно и сегодня.

— По какому тройному?

— За срочность по тройному.

— А… откуда вообще тариф? В России… В Советском Союзе ведь медицина бесплатная? Нам говорили перед поездкой, что к доктору можно обращаться без денег.

— Тариф за конспирацию. За секретность, то есть. Без постановки на учёт, без сообщения Куда Надо. Впрочем, в каждой избушке свои игрушки, каковы порядки здесь, на теплоходе, я не знаю. И да, господин Бауэр… Вы ведь и жену, вероятно, заразили?

— Может быть… — вид у берлинца был невесёлый. Но это его проблемы. Возьмется их решить доктор? Думаю, да. Тот, кто сопровождает длительные круизы, должен быть готов к подобного рода болезням. И быть во всеоружии. Чтобы симптомы гонореи исчезли по крайней мере до конца тура. А что будет потом — это будет потом. Если вдруг выживут гонококки — долечат в Западном Берлине. Там хорошие лекарства. Даже замечательные. Дорогие, да. Потому и дорогие, что замечательные.