Если я забуду тебя… - Роберт де Ропп

— Но во мне, — возразил я, — два мира уже смешались.

Мой отец ничего не добавил, но поднявшись на ноги, объявил, что мы должны вернуться к гостям.

На следующий день, как только мне удалось пробудить Британника ото сна после попойки, я отправился в Иерусалим, чтобы поговорить с Мариамной. Как только я появился в ее комнате, она быстро пошла мне на встречу. В ее глазах горел удивительный свет, страстный свет, которого я раньше никогда не видел. Обхватив меня руками, она склонила мою голову и поцеловала меня в губы.

— Он наконец рассказал тебе, — произнесла она хриплым шепотом, — Флавий рассказал, и теперь я тоже могу говорить. О Луций, Луций! Как долго я ждала этого дня.

Сраженная бурей эмоций, она, задыхаясь, села. Я был ошеломлен силой ее чувств.

— Это так много значит для тебя? — спросил я.

— О Луций, ты даже не знаешь, как это значит для меня. Когда эта волчица Квинтилия отравила мою младшую сестру, я одна стояла между тобой и ее ненавистью. Я следила за тобой день и ночь, потому что в своей ревности она могла бы попытаться убить и тебя. А когда я свела счеты с ней и ее рабом-убийцей, я взяла тебя как собственного ребенка, кормила и одевала, ведь Флавий был болен после отравления, а когда выздоровил, Цезарь отозвал его в Рим. Он не мог взять тебя с собой и потому оставил мне.

— Значит, это ты отравила Квинтилию, — сказал я.

— Я сделала это с радостью и сделала бы это вновь, — ответила Мариамна. — Я вогнала кинжал между лопаток ее подлого египтянина Нехо, потому что и он заслужил свою смерть. Я была посланцем Господней мести, и я поразила их, как Иаиль поразила Сисару.[11] И если бы их была сотня, а не двое, я поразила бы их всех.

— До чего же ты должна была любить мою мать, — произнес я.

— Это правда, я любила ее, — ответила Мариамна. — Она была всего навсего маленьким ребенком, когда римляне убили наших родителей. Я сама растила ее, и когда она умерла, всю свою любовь, что я испытывала к ней, я отдала тебе. Я растила тебя как собственного сына, ведь я бесплодна, и Господь не благословил меня. Ты был моей жизнью, моей радостью. Все, что касалось тебя, было моим сокровищем. Твои ножки были так малы, что я могла бы спрятать твои ступни в своей ладони. Твои первые крохотные башмачки я храню до сих пор.

Она поднялась и открыла ларь из кедрового дерева, где хранила свои самые ценные сокровища. Оттуда она вытащила пару крохотных сандалий. Они были плохо сделаны из дешевой кожи, а их ремешки были из мочалы.

— Тогда я была очень бедна, — сказала Мариамна, — Это было лучшее, что я могла купить для тебя. Я оставалась голодной, лишь бы у тебя было все. То, чего мне не хватало в деньгах, я отдавала тебе любовью. И в этом я не скупилась, ведь для ребенка любовь не менее важна, чем пища. Луций, я была тебе матерью. Не мог бы ты теперь называть меня матерью, просто чтобы порадовать старуху, у которой никогда не было рожденного ребенка?

Она умоляюще всматривалась в мое лицо, и на ее глазах навернулись слезы. Ее вид сильно на меня подействовал, ведь было очевидно, что это ей я обязан жизнью. Я думал, как она тогда одна в Кесарии выбивалась из сил, чтобы я был хорошо накормлен, хотя делая это, она сама голодала. До чего же сильна была ее жажда называться матерью, ведь среди евреев нет титула почетнее. Я шагнул вперед и поцеловал ее в щеку.

— Ты действительно моя мать, — заявил я. — И хотя не ты дала мне жизнь, именно тебе я ею обязан.

От моих слов ее лицо осветилось радостью. Она схватила мою руку и мягко заговорила, словно самой себе:

— Я так долго ждала от тебя этих слов. Так много лет я в одиночестве хранила этот секрет, вынужденная издали следить за тобой и молчать. Но я сдержала слово, данное Флавию Кимберу, а он, в свою очередь, сдержал обещание, данное мне. Я была права, считая, что могу верить ему. Он не предал меня.

— Как ты смогла пожертвовать собой и отдать меня ему? — спросил я. — Это, должно быть, была очень тяжелая жертва.

— О Луций, это разбило мое сердце! — закричала она. — Но это было ради тебя, только ради тебя. Тогда я была бедна, почти нищая. Вот что ждало бы тебя, если бы ты остался у меня. А Флавий был римским сенатором, представителем самого Цезаря. Он мог так много тебе дать, а я могла так мало. Ведь тогда ничего этого не существовало, — добавила она, указывая на богатые драпировки, скрывающие стены. — Все это я завоевала с тех дней, когда поняла нравы и слабости людей, но тогда я была бедна, у меня не было друзей, настоящая нищая. И потому, когда Флавий вернулся из Рима и потребовал тебя, я не могла отказать ему, хотя отдать тебя было для меня все равно, что вырвать мое сердце. Он тоже был одинок и в некотором роде его горе было еще больше моего. Ведь для него ты был живым духом его любви, единственным, что давало смысл его существованию. И я вернула тебя ему, чтобы ты воспитывался как римлянин, как его сын от его законной жены, ведь правда о случившимся в Кесарии была известна лишь мне и Британнику. Я поставила лишь одно условие, что когда ты достигнешь совершеннолетия, он откроет тебе, кем на самом деле была твоя мать, чтобы ты узнал, что ты наполовину еврей и наполовину римлянин, и чтобы ты сделал выбор между нашими мирами.

— Я не могу сделать выбор, — заметил я, — пока не поговорю с Ревеккой. Ради нее я обрублю все связи с Римом. Если она отвергнет меня и примет Иосифа бен Менахема…

— Что тогда? — спросила Мариамна. — Неужели ты до того ослеплен похотью, что не видишь ничего, кроме хорошенького личика? Разве в вопросе выбора между нашими народами не замешены более значимые вещи?

Я ничего не мог ответить, но стоял смущенный и молчаливый. Мариамна протянула ко мне руки и заговорила тем мягким тоном, которым матери говорят с заблудшими сыновьями.

— О Луций, не думай лишь о Ревекке и о любви. Красота женщин уходит. В молодости я тоже была красива, но взгляни на меня сейчас. Пусть твоим выбором управляет разум, а не страсти. Возвращайся к нам, Луций, возвращайся к народу твоей матери. Выбери Иерусалим и отвергни Рим. Что такое Рим? Ведь при всей своей грандиозности, Луций, Рим пустой город. Его сердцем являются цирки, где рабы и гладиаторы убивают друг друга на потеху толпы. Что можно сказать о народе, который забавляется подобным образом? Как может эта мясная лавка сравниться с золотой славой Иерусалима, чьим сердцем является Храм, и чья цель — прославление Бога? Как могут боги Рима сравниться с нашим Богом? Разве их лохматый Юпитер и изъеденная молью Минерва могут сравниться с Яхве, вечно неизменным?

Ты одеваешься светом, как ризою,Простираешь небеса, как шатер,Устрояешь над водами горные чертоги Твои.Желаешь облака Твоею колесницею.Шествуешь на крыльях ветра.  [12]

От этих слов мое сердце заколотилось, потому что они отвечали мыслям, которые часто посещали меня. Как я желал в этот момент принять окончательное решение войти в древнее сообщество евреев и принять их веру. Я видел слабость Рима, его уродство, грубость и молочность. Его боги были лишь собранием неловких кукол, по большей части позаимствованных у греков, его мораль отвращала, его развлечения деградировали, даже его система законов более ничего не значила, потому что какой толк в благородной системе законов, когда любой тиран или сумасшедший, одевающийся в пурпур, мог нарушить любой из них и править в соответствии со своими капризами? И все же, хотя я так ясно видел его слабость, разве я мог не осознавать все величие Рима? Он распространяет свою власть по земле словно покров. Он создает порядок из хаоса и объединяет разделенное. От Британии на западе до Пальмиры на востоке он распространяет свою власть и мир, знаменитый Pax Romana[13]. Его легионы отбрасывают варварские орды, которые иначе хлынули бы через Альпы и потопили бы нас в нашей собственной крови. Какая еще цивилизованная власть могла дать такую защиту? Египет был лишь тенью своего прошлого. Некогда могущественный Вавилон медленно умирал. Светлый огонь греков погас в их междоусобицах, а империя Александра Македонского исчезла после его смерти. Из всех этих держав, какая-то столь могущественных, лишь Рим оставался держать щит между цивилизацией и варварством.

Более того, хотя я много знал о добродетелях евреев, о достоинстве их вечного невидимого Бога, о благородстве Торы, законов и пророков, я знал и об их слабостях, так как евреи сварливый, буйный и трудный народ, имеющий привычку все время сражаться друг с другом. Через несколько десятилетий после возвращения из вавилонского пленения, они создали устойчивое правительство под руководством Маккавеев.[14] После этого у них не было никаких бед за исключением распрей, а тирания их собственных правителей была до того непереносима, что они сами пригласили римлянина Помпея, чтобы он пришел и защитил их от них самих. За это они дорого заплатили. Они отдали себя в руки римлян и так ослабили себя внутренними распрями, что не имели никакой защиты против власти римлян, которые медленно отобрали у них и ту независимость, что оставили им. Потом, когда умер Ирод, который собственным безумством истребил сыновей,[15] римляне разделили страну на четыре тетрархии — Галилею, Самарию, Иудею и Идумею, и хотя тетрархи были евреями, они не обладали властью, потому что реальная власть находилась в руках римских прокураторов, большинство из которых были бесчестными негодяями.