Клошмерль - Габриэль Шевалье

Между тем двух мест у «щитка Пьешю» было явно недостаточно, если три или четыре мочевых пузыря требовали своего одновременно. Это было не редкостью в нашем городке, насчитывавшем 2800 мочевых пузырей, из которых приблизительно половина принадлежала мужчинам и поэтому могла свободно изливаться в общественных местах. В неотложных случаях мужчины возвращались к старым добрым способам, незаменимым в спешке. Они преспокойно мочились на стенку возле писсуара, не считая это дурным или неприличным и не видя ни малейшего основания для того, чтобы себя стеснять. Некоторые из них – люди с независимым нравом – даже предпочитали останавливаться возле входа и не заходить вовнутрь.

Что касается городских мальчишек, то они, в полном соответствии с глупостью, свойственной их шестнадцати годам, никогда не упускали случая выкинуть какой-нибудь фортель. Часто они оспаривали друг у друга рекорды по высоте и дальнобойности. Применяя законы элементарной физики, они уменьшали мощность потока, соответственно увеличивая давление, и таким образом легко добивались максимальной длины струи. Шаг за шагом они отступали от стенки, радуясь достигнутому эффекту. Эти глупейшие забавы, вообще говоря, присущи всем временам и народам, и солидные люди, осуждающие такие шутки, обнаруживают удивительно короткую память. Зато простые женщины городка, наблюдавшие издалека за ребятами, гораздо снисходительней относились к забавам юности, ещё не окрепшей в брачных трудах. Дородные кумушки из прачечной с хохотом говорили друг другу: «Если эти несмышлёныши будут им пользоваться таким манером, за девчонок можно не бояться».

Так развивались события в Клошмерле 1923 года – без излишнего лицемерия, а скорее с чисто галльской склонностью к озорным проделкам. Писсуар Пьешю сделался местным аттракционом. С утра до вечера горожане дефилировали по «Тупику монахов». Каждый вёл себя в соответствии с возможностями своего возраста и темперамента: молодые нетерпеливо, беспечно и без оглядки, люди среднего возраста – с мудрой умеренностью в повадках и отправлениях, а старики – со страдальческой медлительностью и трепетом великих усилий, порождавших всего-навсего жалкие струйки, излитые с большими интервалами. Но все они, – юнцы, мужчины и старики, – заходя в «Тупик монахов», делали одно и то же быстрое подготовительное движение, а выходя из павильона – одинаковый завершающий жест, основательный, долгий, сопровождаемый лёгким приседанием, позволяющий удобно разместиться в просторных брюках, которые были в моде у виноградарей Клошмерля, вечно копавшихся в земле. Впрочем, все эти движения по существу были лишь одним жестом. И он не менялся в течение сорока или даже пятидесяти тысяч лет. Он тесно роднит Адама и питекантропа с мужчиной XX века. Это жест неизменный, интернациональный, всемирный, несущий в себе нечто воинственное, – один из основных человеческих жестов. Обитатели Клошмерля делали его без неуместного хвастовства, но и без стыдливой утайки, – просто и совершенно спокойно. Они, не стесняясь, принимали наиудобнейшие позы в «Тупике монахов», полагая, что только извращённый ум может найти в их действиях нечто предосудительное. И тем не менее этот жест оскорблял некую особу, приникшую к занавеске, – особу, которая никак не могла оторваться от окна, отвернуться от гнусного, бесконечно повторяемого жеста. Это была Жюстина Пюте, наблюдавшая за движением в «Тупике монахов». Старая дева видела бесконечную вереницу мужчин, уверенных, что за ними никто не наблюдает. Поэтому они совершенно спокойно занимались своим делом и, возможно, не принимали всех мер, предписанных строгой благовоспитанностью.

Итак, на сцене появляется Жюстина Пюте. Поговорим об этой особе. Представьте себе чернявую особу, иссохшую, гадюкоподобную, с землистым цветом лица, колючими глазами, злобным языком и скверным пищеварением. И всё это прикрыто воинствующим благочестием и шипящей елейностью. Её твердокаменная добродетель производила удручающее впечатление, ибо целомудрие, обитающее в подобном теле, всегда неприятно для глаз. Пожалуй, эта непорочность была внушена не природной склонностью к целомудрию, а духом мести и мизантропии. Старая дева ревностно перебирала чётки и бормотала свои литании, но это нисколько не мешало ей неустанно сеять по городу плевелы клеветы и панических слухов. Одним словом, это была местная сколопендра, замаскированная под божью коровку. Никто и никогда не задавался вопросом о её возрасте. На вид ей было лет сорок с небольшим, впрочем, это никого не интересовало. Физической привлекательности она была лишена с детства. В возрасте двадцати семи лет, получив после смерти родителей 1100 франков годового дохода, Жюстина Пюте засела в глубине «Тупика монахов», под сенью церкви, и начала свою карьеру одинокой старой девы. Днём и ночью следила она из своего жилища за городком, изобличая мерзости и блудодеяния. Она делала это, вдохновлённая собственной добродетелью, которой мужчины Клошмерля пренебрегли самым решительным образом. Два месяца подряд наблюдала Жюстина Пюте за циркуляцией горожан в районе нового сооружения, и ярость её возрастала с каждым днём. Всё, что принадлежало к мужскому полу, внушало ей лишь ненависть и омерзение. Она видела, как парни неуклюже задирали девчонок, а девчонки словно бы ненароком разжигали парней. Она видела, как постепенно завязываются отношения между этими маленькими недотрогами и славными неотёсанными пареньками. Глядя на эти игры, Жюстина Пюте думала о мерзостях, к которым они обычно приводят молодых людей. Теперь, после постройки писсуара, ей казалось, больше, чем когда бы то ни было, что нравы Клошмерля в величайшей опасности. К тому же с наступлением жары «Тупик монахов» стал дурно пахнуть.

После долгих размышлений и бессчётных молитв старая дева решилась предпринять крестовый поход: первый свой удар она вознамерилась направить на самый богопротивный из всех бастионов греха. И вот, в одно прекрасное утро, она тщательно рассовала под одеждой образки и ладанки и, примешав к своему яду медовый елей, отправилась к своей соседке – одержимой диаволом, богомерзкой псице Жюдит Туминьон, мимо которой она проходила, не разжимая губ, вот уже шестой год.

Апостольское горение Жюстины Пюте сразу же испортило переговоры, и они быстро приняли дурной оборот. Мы ограничимся описанием финала этой оживлённой беседы. Выслушав жалобы старой девы, Жюдит Туминьон ответила:

– Ей-богу же, мадемуазель, я не вижу необходимости разрушать этот писсуар. Он мне нисколько не мешает.

– А запах, мадам? Разве вы его не чувствуете?

– Вовсе нет, мадемуазель.

– В таком случае, разрешите вам заметить, мадам, что у вас далеко не тонкий нюх.

– Так же как слух, мадемуазель. И, благодаря этому свойству, меня нисколько не беспокоит болтовня по моему адресу.

Жюстина Пюте опустила глаза.

– А то, что происходит в «Тупике монахов», мадам? Это вас тоже не беспокоит?

– Насколько мне известно, мадемуазель, там не происходит ничего неприличного. Мужчины ходят туда для известных вам дел. Ведь нужно же где-то это делать – там или в другом месте. Что же в этом дурного?

– Дурного? Есть такие типы, мадам, которые даже не пытаются скрыть от меня свои пакости.

Жюдит улыбнулась.

– Эти пакости в самом деле так ужасны? Вы преувеличиваете, мадемуазель!

Ум Жюстины Пюте всегда был предрасположен к мысли, что её намерены оскорбить. Она ответила крайне резко:

– О! Я знаю, мадам, есть такие женщины, которых эти пакости не пугают! Чем больше они их видят, тем больше ликуют!

Уверенная в великолепии своей удовлетворённой плоти, убеждённая в своём блистательном преимуществе перед жалкой завистницей, прекрасная коммерсантка мягко возразила:

– Сдаётся мне, мадемуазель, что вы тоже не упускаете случая на эти пакости поглядеть…

– Но я к ним не прикасаюсь, мадам, как некоторые, что живут от меня неподалёку. Я могла бы их назвать…

– Что до меня, мадемуазель, то я не собираюсь вам мешать к ним прикасаться. Я же не спрашиваю вас, как вы проводите ночи.

– Я их провожу безгрешно, мадам. И я не позволю, чтобы вы говорили…

– Но я ничего не говорю, мадемуазель. К тому же вы совершенно свободны. Каждый человек свободен.

– Я честная девушка, мадам.

– А кто утверждает обратное?

– Я не из бесстыдниц, доступных каждому встречному-поперечному… Что доступно двум, доступно и десятерым! И я вам это говорю в лицо, мадам.

– Чтобы быть доступной, дорогая мадемуазель, нужно знать, что вас о чём-то попросят. Вы говорите о вещах, с которыми плохо знакомы.

– Я легко без них обхожусь, мадам. А когда я вижу, до чего иных доводит порок, я даже рада, что могу без них обойтись.

– Я вполне верю, мадемуазель, что вы охотно без них обходитесь. Но от этого не выигрывают ни ваше настроение, ни ваша внешность.