Тридцать девять ступенек. Маска Димитриоса - Джон Бёкан

Я огляделся. На стенах гостиной висели гравюры, над камином — портрет какой-то симпатичной старушенции. На каминной полке стояла серебряная коробка для сигар. На ней было выгравировано: «Персивалю Апплтону, эсквайру, от друзей в память турнира по гольфу».

— Итак, вы, очевидно, убедились, — сказал старик, — что ваши подозрения напрасны?

Я промолчал.

— Конечно, неприятно попасть в смешное положение, но, я думаю, вы как-нибудь из него выйдете. Я не стану писать на вас жалобу, но имею право потребовать, чтобы вы покинули нас, — закончил старик.

Я покачал головой.

— О Боже! — сказал худой. — Это совершенно невыносимо!

— Вы отведете нас в участок? — спросил полный, — Я бы на вашем месте так и сделал, но, думаю, у вас могут возникнуть неприятности. Между прочим, мы имеем полное право потребовать, чтобы вы предъявили ордера на арест. Мне не хочется злословить по поводу вашей неудачи, но вы сами видите, произошла нелепая ошибка. Почему вы молчите? Что вы собираетесь теперь делать?

Я собирался дать свисток, чтобы мои люди арестовали их, но не решался это сделать, потому что боялся стать всеобщим посмешищем.

— А ведь из нас могла составиться партия в бридж, — сказал вдруг полный молодой человек. — Быть может, побыв с нами еще немного, мистер Ханней признает свою ошибку. Вы играете в бридж, сэр?

Я согласился. Мы прошли в курительную комнату и сели за карточный стол. Рядом на небольшом столике были сигареты в ящичке и напитки. Окно было открыто. Ярко светила луна, вдали виднелось мерцавшее под луной море. Все трое перебрасывались между собой шутками и остротами, и, забудь я о том, где нахожусь, я мог бы считать, что играю с приятелями в клубе. Только мне одному было невесело. Я сидел, нахмурив брови, тупо соображая, с какой карты мне ходить. Я прекрасно играю в бридж, но сегодня я делал одну глупую ошибку за другой, так что мой партнер, полный молодой человек, то и дело поднимал в удивлении брови. Мне было не до карт, я все время думал: «Между теми и этими нет ничего общего. Эти совершенно другие». И едва я это подумал, как опять вспомнил слова Питера Пиенаара, и решил довести свой эксперимент до конца.

Старик взял из ящичка сигарету, закурил и, положив руку на стол, забарабанил по нему пальцами. «Да ведь точно так же он барабанил пальцами по коленке! — вспомнил я, — Я тогда стоял перед ним, а двое молодчиков держали меня под прицелом».

Как часто одна секунда решает все в нашей жизни! Отвернись я, займись своими картами, и я бы не заметил этого ничтожного движения. Начиная с этой секунды, с моих глаз спала пелена, и я начал видеть то, чего не замечал раньше.

В этот момент часы на каминной полке пробили десять.

«Худой, очевидно, убийца», — думал я. В его чертах проскальзывает иногда решительность жестокого и неразборчивого в средствах человека, но он тотчас пытается замаскировать ее остротой или шуткой. Вот такой же, как он, стрелял в Каролидеса.

Лицо полного молодого человека все время менялось, и я подумал, что у него, наверное, тысяча масок. Очевидно, это он выступал вчера в роли первого лорда адмиралтейства. Вспомнил я слова Скадцера о человеке, который все время пришепетывает. Наверное, и это был он.

Но ни тот, ни другой не могли, конечно, тягаться со стариком. Точный, холодный, безжалостный расчет — вот главная черта этого человека. Собственно, слово «человек» к нему совершенно не подходило, потому что он давно уже стал машиной, принимающей безошибочные, приносящие успех решения. Глаза его иногда сверкали, как у хищной, увидевшей добычу птицы.

Прошло всего несколько минут, но я уже забыл о своей робости, о своем желании провалиться сквозь землю — жгучая ненависть и злоба душили меня. Я чувствовал, что приближается момент, когда я встану, опрокинув стол, и дам сигнал.

— Смотри, не опоздай на поезд, Боб, — сказал вдруг старик, — Бобу надо быть в Лондоне, — повернулся он ко мне, и фальшивый тон его голоса был отвратителен.

Я посмотрел на часы — стрелка приближалась к половине одиннадцатого.

— Печально, но ему придется отложить поездку, — сказал я.

— Черт возьми, опять вы за старое, — сказал худой. — Мне в самом деле надо ехать. Я могу вам оставить свой адрес, могу, наконец, дать подписку, что явлюсь, куда вы прикажете.

— Вы никуда не поедете, — отрезал я.

Только теперь они, кажется, поняли, что игра проиграна, что им не удалось меня одурачить.

— Я могу дать деньги, чтобы вы отпустили моего племянника под залог. Это законно, и вы не должны возражать против этого, мистер Ханней, — сказал старик, и его веки закрыли глаза.

Я тотчас дал свисток.

В ту же секунду в комнате погас свет. Кто-то, очень сильный, схватил меня за руки и стал шарить по карманам. Очевидно, искал пистолет.

— Schnell, Franz, — раздался голос старика, — das Boot, das Boot[16].

Я видел, что на освещенной луной лужайке перед домом появились двое моих людей.

Высокий молодой человек выпрыгнул в окно и, свалив с ног детектива, перепрыгнул через забор. Я схватил старика и вывернул ему руки за спину. Вбежавшие в комнату детективы схватили толстяка. В это время Франц, перебежав дорогу, перепрыгнул через барьер и побежал к лестнице. Добежав до нее, он запер на ключ ворота. Мой человек, гнавшийся за ним, опоздал.

Вдруг старик вырвался из моих рук и подскочил к стене. Раздался щелчок — в ту же секунду мы услышали грохот и увидели поднимающиеся над обрывом клубы пыли.

Кто-то щелкнул выключателем.

— Вы его не поймаете, — глаза старика блестели. — Он ушел от вас… и он победил… Der schwarze Stein in der Sieges Krone[17].

Глядя на эти горящие ненавистью и торжеством победы глаза, я вдруг понял, что имею дело не только со шпионом, но еще и с фанатиком Великой Германии. Я повернулся к нему и сказал:

— Его торжество продлится лишь несколько минут. «Ариадна» уже полчаса находится в наших руках.

Через полтора месяца, как вы знаете, началась война. Учтя опыт, полученный мною в англо-бурской войне, мне присвоили звание капитана. Началась моя фронтовая служба, и я лишь изредка вспоминал свои приключения.

Эрик Амблер

Маска Димитриоса

(Перевод Ю. Дубровина)

Неправедный закон забвения властвует над людьми. Не соблаговолив сделать хотя бы запись в книгу вечности, судьба стирает след как достойных, так и недостойных, и даже о Мафусаиле известно только то, что он жил долго.

Глава первая

Наваждение начинается

Французский писатель Шамфор[19], который, к сожалению, известен не так широко, как он того заслуживает, сказал, что провидение обычно выступает под кличкой «случай».

Этот афоризм, противоречивый, равно как и многие другие, предназначен скрыть тот неприятный факт, что случай играет важную, пожалуй, даже главенствующую роль во всех людских делах. Но не будем придираться к писателю. Безусловно, случайное стечение обстоятельств часто выглядит как непонятная, запутанная цепь причин и следствий, которую мы принимаем за вмешательство провидения.

Пусть же рассказ о Димитриосе Макропулосе послужит тому примером.

Тот факт, что человеку вроде Латимера удалось разузнать о таком человеке, как Димитриос, сам по себе комичен и нелеп. В самом деле, разве не верх нелепости, что Латимер, увидев труп Димитриоса, затем в течение нескольких месяцев собирал биографические данные об этой темной личности и вдруг столкнулся с «мертвецом» лицом к лицу, предоставив на усмотрение Димитриоса решение вопроса — жить ему или умереть.

И все-таки, сопоставляя все известные факты, трудно в этом случае удержаться от суеверного страха. Ведь сама нелепость совершившегося, казалось, запрещает видеть во всем «игру случая» или «совпадение». Впрочем, скептик может утешиться: если и существует недоступный пониманию людей промысел, то его исполнение из рук вон плохо — выбрать Латимера в качестве орудия промысла мог только идиот.

Чарльз Латимер, окончив университет, десять лет преподавал политэкономию в одном из непрестижных провинциальных университетов. К тридцати пяти годам он стал автором трех научных книг. Первая была посвящена влиянию Прудона на общественную мысль Италии XIX века, вторая называлась «Готская программа 1875 года», в третьей разоблачалась экономическая подоплека книги Розенберга «Миф XX века». Закончив работу над корректурой последней книги, он начал писать свой первый детективный роман в надежде, что это поможет ему побыстрей рассеять то мрачное впечатление, которое осталось у него после знакомства с философией национал-социализма и с пророком этой философии, доктором Розенбергом.