Среди падших (Из Киевских трущоб) - Павел Леонидович Скуратов

хотелось ему идти и конфузить своим видом мать, и порешил он отправиться к ней вечером. Чем ближе он подходил к дому, тем необъяснимая робость все более и более охватывала его.

Для возбуждения он купил полубутылку водки. Спирт придал ему смелости и Павлюк решительно направился к заветному дому. Мать его жила в богатом особняке. Павлюк подошел к двери, позвонил и с замиранием сердца ждал момента, когда распахнется она, и он переступит порог, отделяющий его от матери. Прошло с минуту времени, показавшейся ему часом, дверь отпер лакей и спросил, что ему угодно. Павлюк назвал имя и фамилию. Лакей оглядел его и заявил, что теперь не время для приема таких посетителей, как он, а чтобы он пришел утром и по черному ходу. Павлюк настаивал и лакей уже хотел захлопнуть перед носом его половинку двери, как вдруг на Павлюка нашла отчаянная смелость, он рванул ручку, оттолкнул лакея и вбежал в переднюю. Слуга бросился за ним, и там, при помощи другого лакее, его хотели вытолкать вон и отправить в полицию. Павлюк упрямо сопротивлялся. Дверь, ведущая в комнату, растворилась и в переднюю вошла очень красивая, средних лет женщина.

— Что здесь за шум? — спросила она немного дрогнувшим голосом.

Лакеи стали объяснять, но Павлюк перебил и заявил, что ему необходимо видеть Евгению Ивановну Завейко. Услышав свою прежнюю фамилию, дама приказала впустить Павлюка и с любопытством ожидала, что нужно навязчивому посетителю. Она уже много лет жила с человеком и никто не произносил ее прежней фамилии, считая ее женой ее любовника.

— Я желаю видеть Евгению Ивановну Завейко, — повторил Павлюк.

— Это я…

Из груди Павлюка вырвался подавленный стон. Он несколько мгновений, молча, широко раскрытыми глазами смотрел на мать…

— Я Евгения Ивановна Завейко. Что вам угодно?

— Сейчас, сейчас… с мыслями соберусь, — отвечал Павлюк. — Вы Евгения Ивановна Завейко?

— Ну да — я уже сказала вам это. Прошу скорей объяснить цель вашего прихода. Мне надо идти к гостям.

Павлюк схватился за голову и крепко сжал ее, точно боялся, чтобы она не разлетелась на части.

— Я пришел… отыскал… Кровь затосковала… Взглянуть захотелось… Я Павел Завейко…

— Вы — такой?.. вы — мой сын? Не может быть!

Павлюк зарыдал, упал на колени, стал покрывать поцелуями руки матери.

Та стояла, ошеломленная…

— Мама! мама! Много поведал мне родимый, все знаю… всю жизнь твою знаю… А я… Кровь затосковала… Не видал, взглянуть захотелось.

Евгения Ивановна порывисто поцеловала Павлюка в голову и, боязливо оглядываясь, полушепотом сказала:

— Уйдите, уйдите, могут войти, уйдите…

Медленно поднялся Павлюк и с невыразимым страданием и удивлением смотрел на мать.

— Войдет Коля… муж… Увидит. Сегодня и так он не в духе. Уйдите, дайте ваш адрес. Я пришлю денег, я все сделаю. Какой ужасный вид… Пахнет вином…

Павлюк провел рукой по глазам, как бы отгоняя докучливую мысль, и судорожно твердил:

— Что? Денег… Вот оно что… Гонишь, увидит… Срамно сынка-то в таком виде показать, эх, как срамно… Так… так… вот оно что? Чувства-то нету… Кровь не тоскует. Сын пришел взглянуть, руку поцеловать… Гнать… Знаешь ли ты, можешь ли ты представить умом своим, в каких трущобах сыну твоему жить пришлось… Я не знал, что такое — досыта поесть… Я не знал, что такое теплый, сухой угол… Жизнь моя — муки мои! Отдых — могила!

— Ради Бога, успокойтесь, — перебила Павлюка мать, — поймите — кругом гости, скандал… Коля… Я сейчас приду, я только посмотрю… Я принесу бумаги, карандаш, вы дадите адрес…

Она направилась в другую комнату. Павлюк сильно схватил ее за руку и крикнул:

— Стой! Куда?! Не хочешь добром, так я силой на тебя налюбуюсь…

Евгения Ивановна испугалась этого порыва и, стараясь вырваться, шептала:

— Это сумасшедший! Он пьян! Пустите!

— Не пущу… Насмотрюсь, — неистово отвечал Павлюк, — насмотрюсь, какова у меня мать, вдоволь нагляжусь, а там…

Рядом в комнате послышались чьи-то шаги и через мгновение вошел красивый мужчина, лет сорока пяти.

— Что здесь такое? Что за шум? — спросил он.

— Ничего… Я… — замялась Евгения Ивановна.

— Что вам надо? Как вы сюда попали? — обратился, по-видимому, хозяин дома к Павлюку. — Оборванец какой-то! Вон! В полицию!

Евгения Ивановна умоляющими глазами смотрела на своего любовника. Павлюк вытянулся весь и как будто стал выше ростом. Он дрожащим от гнева голосом, подойдя к любовнику матери, отвечал на грубый прием:

— В полицию? Гм… не удивишь… А вы кто же будете?..

— Вон, негодяй!..

Евгения Ивановна бросилась между ними и умоляла прекратить эту сцену:

— Коля, дорогой, оставь это…

— Вот как? «Коля», «Коленька», — продолжал Павлюк, — ласкательное имя. Стало быть… ты причина горя-то моего… мук-то моих… А что, если я своими руками задушу тебя!

Он рванулся вперед, но его враг громко крикнул:

— Эй, люди!

В комнату вбежала прислуга и вошли гости, привлеченные шумом.

— Возьмите его, это полоумный… Гоните его…

— Ни с места! Голову размозжу! — останавливая наступающих слуг сильным голосом, которого нельзя было подозревать у Павлюка, приказал он. — Меня гнать, ее родного сына?!..

Гости заволновались и послышались возгласы возмущения. Все враждебно смотрели на Павлюка. Он видел, слышал, чувствовал, понимал эту толпу. Спазмы давили ему горло, он сорвал галстук и, порывисто дыша, со свистом, вылетавшим из надтреснутой груди, обратился ко всем:

— Все вы заодно! Смотрите же на меня, на эти отрепья, что прикрывают мое больное тело, на мое восковое лицо, слушайте стон моей больной груди и знайте — я порождение ваших пороков!! Мы несем на себе ответственность за вас! Мы отвечаем за то, что на свет появились! И если судьба столкнет вас с детищем вашим, вы его гнать вместо того, чтобы прижать бесталанную голову к груди да пролить теплые слезы…

Голос Павлюка пресекся и он зарыдал.

— Сходите за полицией, — сказал кто- то из гостей.

— Молчите! какая полиция! Не надо ее, сам уйду… а только на прощанье скажу: не дай Бог, чтобы вам день было сладко так, как мне всю жизнь!

Павлюк отер рукавом слезы и, грустно смотря на мать, произнес:

— Родная! Неужели ни одного слова, неужели…

Евгения Ивановна сделала порывистое движение, но сожитель властно остановил ее.

— Неужели ни одной слезинки не уронишь на мою иссохшую грудь?..

Мать молчала.

— Не стою, стало быть? и то… накричал, нагрубил… Простите меня, добрые люди! — Павлюк стал на колени. — Винюсь… горе заело… желчь подняло…

Шатаясь, он поднялся.

— Прощай, мама… спасибо… прости.

Павлюк выбежал из дома, куда он так стремился. Он бежал от него прочь, прочь, как от зачумленного бежал, словно тысяча смертей гнались за