Россия в неволе - Юрий Екишев

Всё возвращается и идет по опустошенной Старой Смоленской дороге – уже идут русские марши и битвы, одни за другими. Падают погибшие, миллионы погибших – судьбы казалось бы без перспективы отданные на ровном месте, неизвестно за что – ведь сегодня уже и Москва не русский город – а жертвы всё не исчезают, всё растут, становятся сознательными, на страдания идёт всё больше народу – ради убеждения, ради идеи.

Казалось бы когда-нибудь мясорубка русского народа, уже порядком изношенная, источенная телами стольких святых, кого не удалось переломить – должна перемолоть же всё – и тут на тебе! – она сама вдруг вот-вот встанет, не в силах перемолоть твёрдые камушки, которые пошли в последнее время – всё больше, всё чаще. Хрясь! – и изъеденные зубы переродившейся системы – на свалку, когда она наконец-то наткнется на свою смерть – на острие, на жало гамлетовского восклицания:

О мысль моя, отныне ты должна

Кровавой быть, иль прах тебе цена!

Мысль, единая мысль, единая цель всех молодых сердец неуничтоженной России – смерть системы. Та кащеева иголочка, в которой смерть его, кончик её – в сердце каждого – страх смерти и страх реальности, сломить её и сделать кровавой – принести смерть системе и её Хозяину – это уже происходит, в тысячах русских сердец, живущих в единственной реальности – Россия и гибнет, и не может погибнуть! Еще будет Царь (Иоанн Кронштадтский, Серафим Саровский) – но пророчество может и не сбыться, если все погибнут, или начнут видеть сны о подаренных стиральных машинах, что одно и тоже.

И песни новые уже написаны о новых героях. И молитвы об избавлении страждущей страны Российской от ига богоборческой власти – прочитаны.

Макс подскочил к Безику. – Безя, а мне тоже напиши адрес, только очень красиво…

– Очень красиво это как?

– Ну как ты своей, ну этой…

– Жене…

– Ну, жене, жене – вот так же. Я сейчас рисану цифры… – Макс подскочил к Копишу с Лёхой, вначале почеркал, левой рукой, со страшным уклоном, какие-то круглые цифры, и толкнул Безику, потом заглянул Лёхе в доминошки, и посоветовал. – Вот этой…

Копиш вскипел, он явно проигрывал, что роняло статус "бога азартных игр" и воскликнул. – Да ну-на!.. – бросил костяшки, и кинулся на Максю. Тот только этого и ждал. Если Копиш – копия Денис Давыдов, только черненький, то Макс – ого-го! – уменьшенная модель, раза в два, но действующая – и борец, и футболист! – какого-нибудь чемпиона по борьбе, может и самого этого, который потом ЕР пиарил, партию помню, сок помню – "Чемпион", как боролся со сломанной рукой – тоже, фамилию – не помню, буду мучаться полночи…

Безик оторвался от своих открыток, и обратился ко мне. – Ну, что поедим, что ли?

Макс в это время боролся с Копишем, поочередно делая захваты, поочерёдно выкатывая глаза и восклицая – Убью-на!...

Я сидел и вспоминал чемпиона. Есть не хотелось. Был какой-то миг, момент, который хотелось длить вечно, как это ни странно (не дай Бог!) Какое-то ощущение тепла и праздника, без всякой на то причины – какие-то генералы песчаных карьеров, дети солнца наяву – и пусть бы это так оставалось и на воле.

– Я могу и половиной чисовской пайки обойтись, – отозвался я на то, что Безик всё-таки считал странным, что я так мало ем:

– Я тоже… Дня два. Всё, давайте есть. Садитесь жрать, пожалуйста, – Безик достал холодный обед оглядел его, и резюмировал – Да, так низко мы еще не падали…

И мы сели есть, чем Бог послал перекусить детям солнечной хаты два один, и генералам и рядовым наших карьеров.

К…к…к…кре…республика такая есть! Карелин, точно! Вот ведь до чего дошёл человек – и партия безмозгленькая, и сок быстрее него вспоминается! Сочувствую…

# 7. Я мог бы замкнуться в ореховой скорлупе, если бы не дурные сны… (принц Гамлет)

Здесь вредно смотреть слишком "откровенные" и "зажигательные" программы – потом замучат "вредные мысли", если ты не готов к ним – а у некоторых так вообще может мозжечок воспалиться, а разумная часть души – крякнуть. Битва мужчин и женщин, как двух равноуважаемых веронских семейств, состоящих приблизительно пополам из всего человечества – здесь, где одни мужчины, юноши и обиженки – приобретает суровую остроту и особый крен.

Если в хату затянули телефон с воли, или на долгое время лишний тусанули соседи – половина хаты точно на взводе, на колпаке. А Лёхе с Аблакатом – каюк: мамки плачут, подруги закатывают "вольные" истерики, не учитывая тонкости момента, после чего парни ходят ошалелые, вслух рассуждая – а что это их жены, девушки, любовницы – в то время, когда легче всего из хаты звонить и дозвониться – что это они еще не спали? Что они делали в клубе, или ресторане, и куда это они едут с кем-то из подруг в чьем-то авто? – дальше "воображение в миг дорисует остальное" – да ну-на!..

Да и им, там, кто сидит в клубе, или едет в авто, и не знает многих вещей, им тоже мерещится разное: слушай, а на суде это кто была? Только не обманывай, что у пацана подруга, только не ври…

Мишаня ходит по хате, по диагонали. Обычно Макс с Копишем задирают друг друга, так сказать из равных весовых категорий, а вот Мишаню атакуют Безик на пару с Хмурым. Но сейчас они оба спят, а Мишаня волнуется, кубатурит что-то, ходит по диагонали чётко, как срочник по плацу – короче, на колпаке. Фунтик, только проснувшись, сияя своим не по возрасту розовым лицом, тем более ещё и побритый вчера налысо, сочувственно вздыхает.

– Что, по делюге? По трассе гонишь?

Мишаня, обычно расположенный человеколюбиво, сейчас раздражён, краток, нервен. – Да какая делюга, Фунтик… – и ложится на соседнюю со мной шконку. Его очередь спать, но он ворочается, закуривает, кладёт на грудь пепельницу из шоколадной фольги и коробков, просто дымит, все никак не пристроится удобно – шконарь ноет под ним, жалобно пищит. Мишаня через пару минут не выдерживает, говорит приклеенной на верхний шконарь красотке, разлегшейся на шикарном авто:

– Сучка, судьба!..

– Плачет?

– Да, ноет. Два кредита, да ещё ко мне ездить – тяжело, базара нет. Да ещё Богдан чудит…

Богдан – Мишкин сын. На нечеткой фотографии, видимо, снятой на мыльницу – обыкновенный семилетний первоклассник. Руки перед собой, на столе, стопочкой, сам – ровный, прямой – конечно, не такой, как в дворовой жизни. Жена, без сына, – на другой фотке – групповые нельзя, застолья нельзя, откровенные нельзя – только то, что пропустит цензура, а её условия иногда и вовсе непредсказуемы – фотографии, две из пяти берём, остальные – на вещи! и не просить!

– Я этого урода… – Мишаня возвращается, сделав какую-то петлю по воспоминаниям, к делюге. – Да ведь было бы за что! А то… Вот поистине бес попутал… Базара нет – если бы за дело, это одно. А так просто, за какого-то придурка… И ведь в "шерсть" мигом сам сгрёбся, скотина – понимает, что натворил… Да если бы я на такое дело пошёл, то уж точно не с таким уродом. У меня, если бы я пошёл, концов бы не нашли…

Я читал по его просьбе всё – и обгребон, и показания свидетелей, и то, что следователь нарыл про Мишаню: ранее судим, ещё по малолетке, и так далее… Как всегда – работа следователя, выдавать желаемое, за действительное, сделана криво – торчат и нитки белья, и натяжки, и формулировки кошмарят читающего: "имея умысел", "сознавая, что своими действиями" – и так далее.

Короче, как в одном из фильмов Гайдая, в котором Никулин выходил с ведром и кистью, и писал на заборе: ху… пауза… дожественный фильм! Здесь тоже, из слова "художественный" все ненужное ("для следствия интересов не представляет") вымарано. А все, что им нужно для "всестороннего" – то есть объективного, – слово из трёх букв оставлено. А что? Разве это не вы писали? Вы. Разве это не ваш почерк? Ваш. Разве указанное слово из трёх букв мы не видим воочию? Видим. Так что же еще нужно? – надо судить. И кого волнует, что ты делал-то, и писал – совсем другое? Главное – неоспоримые, установленные следствием факты.

Про Мишанину делюгу разговор отдельный, особый. Основной персонаж – смотавшийся в шерсть дядя его жены, по-родственному подложивший большую свинью всей маленькой Мишаниной семье. – А ведь только все наладилось… А эта чеклажка пробитая! шлёмка коцаная! – откуда он свалился на нашу голову…

Мишаня оторвавшись от колеи "следствие-суд-свидетели-терпила", перескакивает на семью, на любовь, а эта дорожка – поглубже, да поухабистей, на первой счет идет на время, на второй – навсегда, никогда, навеки – слова нешуточные, горькие:

– Взяли меня – думала отпустят, ошибка. Потом в суде, на санкции, как статьи стали перечислять – всё ясно стало. Мент, хорошо, знакомый попался, сосед, дал парой слов перекинуться. Сама, говорю, видишь – дело пахнет керосином, так что ты уж давай, если что, я не обижусь, пойму… Зачем тебе меня ждать, если, например, семёру дадут?.. А она – дурак ты, мне другого не надо, надо будет ждать – буду ждать… – Мишаня нервничал, переживая всё это вновь. Сигарету он докурил, поставил пепельницу на пол, под шконарь, и снова лёг на спину, лицом вверх, к воспоминаниям и размышлениям: