Дорога в Китеж - Акунин Борис "Чхартишвили Григорий Шалвович"

Приветливо улыбаясь направо и налево, министр прежде всего подошел к Кузнецовой. Та с ласковой улыбкой пожала ему руку. Это обозначало гораздо большую близость отношений, чем целование пальцев. Присутствующим стало ясно, что Дмитрий Алексеевич не считает для себя зазорным приятельствовать с новоявленной хозяйкой Мраморного дворца, и ее положение моментально упрочилось.

Несколько минут важным гостем монопольно владел великий князь, что-то жарко ему рассказывавший. Остальные стояли на почтительном отдалении, делая вид, что не прислушиваются. Потом подошел Рейтерн и не обинуясь повернул беседу в нужное ему направление – что-то касательно финансирования работы призывных комиссий. Разговор был специальный, изобиловавший цифрами и техническими подробностями. Великий князь через минуту заскучал.

Обведя взглядом залу, он увидел, что один из гостей стоит у мраморной колонны сам по себе, с нетронутым бокалом в руке, и смотрит на остальных со скептической усмешкой на суховатом красивом лице. Его тонкие губы слегка шевелились. Если бы кто-то оказался поблизости от одинокого созерцателя, то услышал бы пушкинские строки:

Мчатся бесы рой за роемВ беспредельной вышине,Визгом жалобным и воемНадрывая сердце мне…

То был действительный статский советник Виктор Аполлонович Воронин, который являлся здесь элементом инородным, даже враждебным. В далеком прошлом сотрудник «Морского вестника», затем личный секретарь Константина, он давно сменил лагерь и ныне состоял чиновником особых поручений при графе Шувалове, предводителе партии «патриотов» (или «мракобесов» – уж кто как называл). Возглавляя Жандармский корпус и Третье отделение, граф Шувалов считался могущественнейшим человеком в империи. Это и был тот самый «Шушу», происки которого только что обсуждали сановные «прогрессисты».

Виктор Аполлонович пришел на «Бал Сатаны», каковым с его точки зрения являлось сборище «либеробесов», будучи приглашен личным письмом его высочества. Пришел не из учтивости, а по делу. И сейчас, увидев, что к нему направляется хозяин дома, принял соответствующий, то есть деловитый вид.

В таком же тоне заговорил с ним и Константин. Он не забыл и не простил Воронину давней измены, однако же признавал его человеком способным, а главное полезным.

– Виктор Аполлонович, исполнили ли вы мою просьбу?

– Так точно, ваше высочество. Он прибыл нынче днем. Я с ним еще не виделся, но отправил записку с предложением явиться прямо сюда.

– Отлично! Я побеседую с кандидатом и дам свое заключение, – с важностью произнес Константин.

– Мнение вашего высочества безусловно будет иметь решающее значение, – почтительно наклонил голову Воронин.

Великий князь от этих слов растаял. Ему захотелось сказать бывшему «константиновцу» что-нибудь дружественное – в память о прошлом.

– Знают ли об этом Воронцов с Питоврановым? Помните, как я называл вас троих Атосом, Портосом и Арамисом?

Он засмеялся, но Виктор Аполлонович остался сух.

– Я с ними давно не встречался, – коротко ответил он.

– Бросьте, мы все здесь сегодня по-товарищески, без политики. Я видел их только что. Идемте. Да идемте же, ваше превосходительство. Вам председатель Государственного Совета приказывает! – шутливо прикрикнул он на не двинувшегося с места Воронина, обхватил за плечо, увлек за собой.

Поодаль от общества, у входа в библиотеку, сидели в креслах и о чем-то сосредоточенно беседовали двое мужчин, мало похожие на прочих гостей. Те все были люди важные, осанистые. В этой же паре не чувствовалось никакой сановности. Но это единственное, что у них было общего.

Один, граф Евгений Николаевич Воронцов, занимавший скромнейшую должность уездного мирового судьи, был худ, тонколиц. Со своим высоким лбом и аккуратной эспаньолкой он походил на поэта Некрасова. Другой, известный журналист Михаил Гаврилович Питовранов, скорее напоминал недавно почившего романиста Дюма-отца: такой же полнолицый, косматый и губастый, разве что с очками на мясистом носу. По первому собеседнику сразу угадывался провинциал, сильно отставший от петербургской моды (фрак у него был однопуговичный, таких теперь не носили); по второму – небрежноватый, но безусловно столичный житель.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Оба поднялись навстречу великому князю, но подчеркнуто смотрели только на него, будто Воронина здесь не было.

– Ах, бросьте! – мягко молвил Константин Николаевич. – Нынче день вспомнить молодость. Ну, пожмите друг другу руки во имя старого приятельства. Вы же «три мушкетера».

– Мы с господином Ворониным условились прекратить знакомство, – холодно произнес Евгений Николаевич. – Не вижу причины его возобновлять.

Польский вопрос развел свояков (по-французски «красивых братьев») по разные стороны политических баррикад. Семейные вечера, совместные поездки в деревню, вообще всякое общение десять лет как прекратились. Ничего общего с былым товарищем не осталось и у радикального журналиста Питовранова. Здесь инициатором разрыва был Воронин, оскорбившийся на тон, в котором Мишель писал о графе Шувалове.

Но с Константином Николаевичем спорить было трудно.

– У меня к Арамису претензий не меньше, чем у вас. Но сегодня перемирие. Давайте будем такими, как двадцать лет назад. Ну же! Жмите руки!

Бывшие мушкетеры нехотя обменялись рукопожатиями. Лишь после этого Константин оставил их втроем, напоследок со значением сказав Воронину:

– Как только появится, подведите его ко мне.

Полминуты выждав, Воронцов сказал свойственнику:

– Мы сделали его высочеству приятное. Полагаю, уже можно разойтись.

– Поверь, ваше общество не доставляет мне ни малейшего удовольствия, – тем же ледяным тоном ответил Виктор Аполлонович. – Однако придется нам друг друга немного потерпеть.

– Чего ради? – покривился Мишель.

– Не ради чего, а ради кого.

– Константина? Да он о нас уже забыл.

– Нет. Ради человека, которому все мы обязаны жизнью. И некоторые даже дважды, – резко сказал Воронин. – Ради человека, которому ты покалечил судьбу, когда своей толстой задницей сломал ветку.

– Какую ветку? – удивился граф. – О чем ты?

А Мишель ничего не сказал. Он повернулся туда, куда смотрел Вика. Толстое лицо журналиста заколыхалось.

Оказывается, министр Милютин явился на раут не самым последним. С лестницы в зал неспешно поднимался еще один припозднившийся гость. Как все статские, он был во фраке и белом галстуке, но загорелое лицо, волосы до плеч, неухоженная борода, а больше всего взгляд выдавали человека, прибывшего откуда-то из дальнего далека. У воспитанного петербуржца взгляд быстрый, ни на ком и ни на чем долго не задерживающийся, словно бы скользящий, этот же осматривался неспешно, безо всякой уклончивости.

Эжен воскликнул:

– Боже, это ведь наш Д’Артаньян!

…За двадцать лет Адриан Ларцев стал шире в кости, на лбу и у глаз появились резкие морщины, в шевелюре просвечивала первая седина, и всё же ошибиться было невозможно.

– Да, это наш Гасконец, – сказал Воронин, изучающе разглядывая вновьприбывшего. – О наших раздорах ему знать незачем. Ну, что же вы?

И первым двинулся навстречу человеку из прошлого.

Питовранов обогнал его, обнял Ларцева первым. Затем подошел Воронцов. Ограничился рукопожатием.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Что же вы тогда исчезли? Помню, Мишель сказал, что вы вернулись в Сибирь. Могли бы хоть прислать записку, попрощаться.

Сказано это, впрочем, было без упрека, с мягкой улыбкой. Эжен помнил, что когда-то в молодости выпил с Ларцевым на брудершафт, но двадцать лет спустя обращаться к малознакомому в сущности человеку на «ты» казалось странным.

Коротко взглянув на Воронина с Питоврановым, Ларцев ничего не ответил. Те тоже промолчали.