Мясной Бор - Станислав Гагарин

Одновременно проводились серьезные инженерные работы, после которых деревушки превращались в значительные узлы сопротивления, взять их без предварительной мощной обработки артиллерией и авиацией было почти невозможно. На пространствах между населенными пунктами сплошной обороны немцы не создавали. Они не видели необходимости торчать в окопах на морозе, доходящем в эту зиму до пятидесяти градусов. Эти промежутки немцы патрулировали дозорами, усиленными и часто сменяемыми группами. В случае необходимости, когда создавалась опасность проникновения русских в их тыл через эти участки, дозоры поддерживались сильным огнем всех видов оружия из глубины и с флангов. Кроме того, загодя изготовившиеся резервы контратаковали подразделения Красной Армии.

Так воевали немцы. Русские воевали по-иному.

…Вошел Карл Фауст. Он обвел солдат усталым взглядом, остановил его на Земпере:

— Время, Вилли. Надеюсь, не забыл, что пришла очередь идти патрулем?

— Помню об этом и днем, и ночью, — огрызнулся Земпер. — И даже во сне… Сейчас буду готов.

Пикерт с наслаждением отпил глоток горячего еще кофе, крякнул от удовольствия, погладил себя по груди, он был сейчас в тонком вязаном свитере серого цвета, повернулся к товарищу, который принялся собирать амуницию, спросил:

— Так отчего же все-таки коровы, Вилли?

— Какие коровы? — спросил Земпер, он отводил затвор автомата, проверяя, не осталось ли случайно патрона в канале ствола.

— О которых ты думал, когда мочился на снег окопа, дорогой ландзер.

Вилли улыбнулся во все лицо. Оно стало добрым, просветленным.

— Эх, Руди, — сказал он, и грустная нотка появилась в голосе, — городской ты человек. Тебе не понять крестьянина… Когда идешь по дороге, где только что прошли твои коровы, и видишь желтый от их мочи снег, то сердце готово выскочить из груди от счастья. Так тогда хорошо на душе. И чем желтее снег, тем лучше. Значит, коров у тебя много… Ведь и eine Kuh deckt viel Armut zu — одна корова покрывает большую бедность.

— И ты мечтал, как пригонишь из России стадо коров, которые зальют мочой всю Баварию… Не так ли? — спросил саксонец, прожевав кусок и запивая его кофе.

— В России нет хороших коров, — ответил Земпер. — Разве что в Прибалтике… А здесь все они беспородны. Ублюдки, а не коровы. Нужна серьезная племенная работа на десятки лет. Мне до этого не дожить… Поступлю проще. Закончим войну — отправлюсь в Голландию. Ведь все мы, ветераны восемнадцатой армии, участвовали в походе на эту страну. Вот и пусть отдадут мне мой голландский трофей в виде двух-трех десятков коров.

— Бери уже сотню, Вилли, — предложил Ганс Дреббер.

— Я не жадный, — откликнулся Земпер. — К моим пяти голштинским да двадцать добрых коров из Голландии — о большем и не, мечтаю.

Вилли был уже одет. Он повесил на шею автомат и взял в углу карабин с оптическим прицелом, с которым не расставался: авось удастся подстрелить зазевавшегося ивана.

— Счастливо, Вилли, — напутствовал Земпера Руди Пикерт. — Хорошей тебе охоты. Не забывай, что с каждым русским, отправленным тобой на тот свет, ты все ближе к встрече с голландскими коровами. Ведь генерал Кюхлер не позволит тебе отправиться в эту благословенную страну до тех пор, пока мы не победим здесь, в этой промерзшей до земного центра России.

— Удивляюсь, — сказал Дреббер, наблюдая, как Пикерт, закончив завтракать, прибирает на столе, — какого черта ты торчишь вместе с нами в этом вонючем Мясном Бору!..

— А где бы ты посоветовал мне торчать?

— В Плескау, при штабе группы армий, или, на худой конец, в Сиверском, у Кюхлера под крылом. Я говорю о службе пропаганды. Ты грамотный парень, Руди, учился в университете. А язык подвешен не хуже, чем у доктора Геббельса. В качестве пропагандиста ты принесешь больше пользы нашему делу, чем даже Вилли Земпер с его безотказным карабином.

— Может быть, Ганс, может быть, — сказал Пикерт. — Но все дело в том, что я не член партии…

— Тоже недоразумение. Ты, Руди, наш человек, искренне преданный идеям фюрера и национал-социализма, хоть и позволяешь себе порой двусмысленные шуточки. Но это у тебя от интеллигентской закваски, я понимаю… Тем не менее в любой момент поручусь за тебя перед нашей партией. Ты подумай над моими словами.

Ганс Дреббер встал, и теперь Пикерт увидел, что мастерил его товарищ, сидя в углу. Это была аккуратная рамочка, которой Ганс оправил портрет фюрера, его Руди видел в последнем номере иллюстрированной газеты для солдат вермахта.

Дреббер повернулся, оглядывая стены блиндажа, их уже украшали шесть портретов Гитлера, отыскал свободное место и стал пристраивать туда седьмое изображение фюрера.

— Выпьем кофе? — спросил Ганс у Руди, покончив с хлопотами. — Я подогрею на спиртовке.

Пикерт согласился. Он давно хотел поговорить с товарищем и подумал, что сейчас как будто подходящее время.

— Послушай, Ганс, — сказал Руди, когда эрзац-кофе был согрет и ландзеры принялись пить его из алюминиевых кружек, — мы знаем друг друга третий год. Для военного времени — это вечность. И я всегда преклонялся перед твоей искренней верой в фюрера. Мне знакомо и его учение, читал и труды коммунистических корифеев. Они утверждают, что за национал-социалистами пошли представители мелкой буржуазии, лавочники, деклассированные элементы, ну и сельские хозяева, вроде нашего Вилли. Но ведь ты, Ганс, типичный представитель германского пролетариата. Дед твой — гамбургский грузчик, отец — квалифицированный металлист, сам ты был призван с военного завода, где работал на фрезерном станке. И таких, как ты, в нашей роте немало. Пойми меня правильно, Ганс. Я хочу разобраться… Уж такой у меня извращенный ум. Не могу принять чего-либо до конца, пока не докопаюсь до сути. Конечно, мне понятна привлекательность идей фюрера, но…

— Погоди, — остановил его Ганс. — Никогда и не с кем не говорил об этом. Тебе, пожалуй, расскажу, хотя и замечал, как ты порой ухмылялся, когда я вешал на стены вот эти портреты. Для меня фюрер — выше бога, мне он дороже родного отца. Хочешь знать почему? Он помог мне ощутить себя Человеком, личностью.

— Даже так? — удивился Пикерт.

— Представь себе… Мой отец, Руди, и дед, кажется, и прадед тоже были социал-демократами. Отец, правда, вышел из этой партии болтунов и вступил в национал-социалистскую. Я был еще мальчишкой, но уже понимал, что у социал-демократов нет цели, не защищают они интересы рабочих. Речи говорить умели, но справиться с буржуазией, с голодом не могли. Довольно быстро выяснилось, что путь, по которому вели нас эти говоруны, порочен. Надо было строить социализм в Германии по Гитлеру. Мы сделали выбор — и не ошиблись. Конечно, наша партия не могла совершить все сразу. Версальский мир заставил сначала вооружаться и показать всем тем, кто терзал бедную Германию, на что способны мы, немцы, когда нас ведет такой человек, как фюрер…

— Ты настоящий наци, Ганс! — воскликнул Пикерт. — Завидую твоей убежденности!

— Дорогой мой товарищ, — грустно проговорил Дреббер и покачал головой, — ты не знал, что такое кнопки…

— Какие кнопки? — недоуменно спросил саксонец.

— Обыкновенные. Те, что используют как застежки на белье и платье. Кнопки… Много кнопок! Двадцать тысяч кнопок! И всего за одну марку…

— О чем ты говоришь, Ганс?

— О кнопках, которые привели меня к фюреру. Послушай, Руди, про это вам не рассказывали в университете. Во времена кризиса, в тридцать первом году, мне исполнилось двенадцать лет. Мой старик получал грошовое пособие, как безработный. Таких, как он, в Германии были миллионы. Правительство бессильно. А толстосумы спешили нажиться, корыстно использовать национальное богатство. И вот крупнейшая в Гамбурге галантерейная фирма решает отказаться от машинного производства. Ручной труд белых рабов стал им выгоднее. Они стали раздавать работу на дом… Приходит мой старик на склад и получает по счету крохотные бельевые кнопки. Махонькие такие штучки, Руди, похожие на небольших жучков или божьих коровок. А к этим «коровкам» придаются сотни картонок с рекламой фирмы: ухмыляется полуголая баба, натягивает чулочки и надпись — «Хуберт Кохинур». Но тут небольшая как будто загвоздочка. Ведь старик Дреббер получает пособие. Узнают, что он подрабатывает у «Хуберта», пособия лишат. Значит, работу эту он берет так, чтоб никто не пронюхал. А коли боится, то стоит ли с ним церемониться, с этим бывшим рабочим, профессионалом высокого класса?!

Дреббер опустил ладонь на края алюминиевой кружки и сжал так, что они едва не сблизились. Руди осторожно разжал его пальцы и высвободил кружку. Ганс не сопротивлялся.

— И вот, дорогой мой товарищ, — продолжал он, шумно вздохнув, — представь себе каморку в подвале. На столе коптит керосиновая лампадка. Вокруг — наша семья. Отец с матерью, полуслепая уже бабка, мои старшие брат с сестрой, Паулю было тогда восемнадцать, потом он погиб в Африке, Лизхен — пятнадцать. Сижу здесь и я, с нами десятилетний Карл и маленькая Мария. Ей только шесть лет… Шесть лет, Руди!