Правило крысолова - Нина Васина

– Теперь – самое трудное, – вздыхает бабушка. – Нам нужно сидеть здесь до рассвета и охранять тела от чужих заблудившихся душ.

Мне хватает сил усмехнуться, в тот момент я уверена, что все самое трудное позади, подумаешь – посидеть часов шесть-семь! Но свечи начали оплывать, прошло, по моим предположениям, минут сорок, и сидеть стало совершенно невыносимо.

– А нельзя табуретки заменить стульями со спинками? – шепотом интересуюсь я.

Бабушка качает головой:

– Выпрями спину. Сядь ровно, вытянись вверх, плечи и живот расслабь, а шею напряги, как будто хочешь что-то рассмотреть вдали. Дыши короткими вдохами и выдохами. Положи руки на колени, ладонями вверх, ноги можно расставить. Еще час-другой будет невмоготу, потом легче.

– Бабушка… – прошептала я, когда свечи оплыли наполовину.

– Молчи, – шепотом приказала она. – Ты держишь на себе небо. Не шевелись. Не потревожь уходящую смерть.

Когда свечи догорели, я почти улетела, я ушла за краешек то ли легкого облака, то ли клочка лебединого тумана.

– Рассвело, – пошевелилась бабушка. – Сначала глубоко выдохни, потом вдохни и пошевелись.

– Я не хочу-у-у…

– Пора вставать.

– Подожди…

Бабушка хлопнула в ладоши, я открыла глаза.

– Хочешь есть? – спросила она, когда я встала, потягиваясь.

– Да!

– Спасибо судьбе, с тобой все в порядке. Пойду разбужу работников, можешь перекусить, пока они будут их выносить.

Заспанные служащие из похоронного бюро «Костик и Харон» спустились в подвал, скривились, стали размахивать перед собой руками, разгоняя запах и дым истаявших свечей. Перед тем как накрыть гробы, они долго рассматривали очертания тел.

– А вроде как голов не было, – задумчиво сказал один.

– Не было голов и рук, – потягиваясь, ответил ему напарник. – У меня по документам на всякий случай записано, что тел некомплект. На всякий случай, – повторил он, – чтобы родственники не утверждали, что мы что-то потеряли при перевозке.

– А теперь вроде как есть, – пожал плечами первый и почему-то быстро застегнул все пуговицы своего черного пиджака.

Я застыла у лестницы. Бабушка с безмятежным лицом убирала свечи, помогая себе скребком и собирая воск на поддон.

Тот, который застегнулся, стал между гробами и по полминуте осматривал сначала одно тело под кружевами накидки, потом – другое. После чего повернулся к бабушке, развел руками и повысил голос:

– Я говорю, что были тела без голов, а теперь с головами!

– Ну и что? С головами ведь лучше, – спокойно заметила бабушка.

Работники похоронного бюро переглянулись. Второй, помоложе, занервничал, двинулся было к гробам и уже протянул руку к телу Ханны, но потом спрятал ее за спину и подозрительным голосом поинтересовался:

– А откуда же они взялись, головы?!

– У меня всегда есть парочка про запас, – не раздумывая, ответила бабушка. – Закрывайте крышки, выносите, хватит тут разговаривать. Делайте свое дело. Стойте! – повысила она голос, когда, потоптавшись, молодые люди закрыли крышкой гроб Ханны. – Я вам уже говорила, – она погрозила пальцем, – женщина – сверху! Выносите сначала мужчину!

Побледневшие сопровождающие потребовали позвать шофера. Его разбудили, и Пит привел соседа.

На небольшом кладбище к нам присоединились еще двое копателей могил, итого в последний путь Латова и Ханну, кроме меня, бабушки и Пита, провожали шестеро совершенно посторонних мужчин, и я почувствовала, как это неудобно – посторонние у гроба, и поздравила себя с интуицией хранительницы очага, явно зреющей внутри моего еле живого от усталости тела.

Никто не сказал ни слова, только копатели перекрестились по очереди после каждого опущенного гроба. В полнейшем молчании мы вернулись к дому, и бабушка заметно повеселела.

– Мальчики, – предложила она, потирая ладони. – У меня ведь утка запечена еще с вечера. Погреем? И пирог со сливами, и селедочка в вине!

Стараясь не выдать лицом беспокойства, «мальчики» в черных костюмах подозрительно покосились в мою сторону. Я посмотрела на радостно улыбающуюся бабушку, только что не пустившуюся в пляс, и тоже улыбнулась с облегчением.

– А чего грустить? Мы хорошо и вовремя похоронили наших мертвых, это же прекрасно! Теперь пойдем и от души помянем, это просто великолепно! – Проходя к дому, бабушка толкнула плечом одного «мальчика» и подмигнула ему. – Веселей смотри! Или для вас обоих пасмурные физиономии предусмотрены договором? Детка! – крикнула она мне. – Иди сюда, обнимемся! – А когда обхватила крепко и прижала к себе, прошептала: – Радость-то какая, у нас все получилось! У нас получилось! – закричала она громко и потрясла над собой кулачками. – Мы их похоронили!

– Нам, пожалуй, пора, – испуганно пробормотал один «мальчик».

– Ну уж нет. Сейчас полвосьмого, а я вас наняла до десяти! Быстро на поминки, марш! Питер, неси бокалы, неси шампанское, черт с ней, с уткой, съедим холодной! Мы сейчас. Детка, иди в сад.

– Куда?

– Иди в сад, там под яблоней хороший затишок и соседям ничего не видно. Разденься, я сейчас приду.

– Как это – разденься? – Я сопротивляюсь и отталкиваю решительные руки бабушки.

– Догола.

Плетусь под яблоню. Есть два варианта объяснения происходящего. Вариант первый – я сошла с ума, и мне все это кажется. Как там у Эйнштейна? Нет прошлого, настоящего и будущего, время неделимо, эти три ипостаси существуют одновременно. Время – величина переменная? Или постоянная? Тогда мой вчерашний и позавчерашний день наплывает на сегодняшний и на то, что я считаю завтрашним, невероятными перепутавшимися событиями, я в этих событиях заблудилась.

Вариант второй – бабушка сошла с ума, а я ей всячески потакаю, чтобы не огорчить ее или не испугаться самой. Вот, например, она тащит сюда два ведра с водой. Ей тяжело. Зачем, спрашивается, она тащит ведра с водой ко мне, трясущейся ранним холодным утром в одном нижнем белье под старой яблоней?!

– Я сказала – догола! – Бабушка ставит ведра и отдыхает. – Небось стояла тут и думала, кто из нас больше спятил? Помоги и мне раздеться.

Тут я замечаю, что она пришла в халате на голое тело и в банных пластмассовых шлепанцах. Вторые такие же бабушка бросает на траву рядом со мной.

– И трусы? – стучу я зубами, заметив краем глаза, как двигается занавеска у второго окна слева.

– И трусы. Хорошо. Теперь стань так, чтобы чувствовать подошвами ног землю.

– Холодно очень… – трясусь я, поворачиваясь спиной к подглядывающим в окно работникам похоронного бюро.

– Ничего, мы быстро, если ты перестанешь разговаривать. Стала? Бери ведро и окати себя с головы. Повыше. Вот так. Лей на макушку! Молодец. Дождись, пока вода стечет в землю.

Захлебнувшись и застыв неподвижно, я слушаю, как по мне стекает вода. Дергаюсь, когда рядом обливает себя бабушка.

– Хорошо! – говорит она, сгоняя воду по телу ладонями, смотрит на меня ласково и кричит: – Беги быстро в дом, простудишься!

Я дергаюсь и бросаюсь к дому, стуча зубами, забыв про шлепанцы и про свою одежду – кучкой на траве. Единственное, на что меня хватает, – это истерично поинтересоваться по дороге:

– Ну почему холодной?!

– Беги! – смеется бабушка. – Ты теперь чистая-чистая, можешь обнять младенца!

Скорчившись у топки котла в подвале, я осматриваю большую комнату, стол с металлической столешницей, небольшие окошки с кусочками серого утра в них. Постепенно перестают стучать зубы, к щекам приливает кровь, они начинают гореть.

– Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! – говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.

– Бабушка. – Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. – Этот стол… Зачем он тут вообще?

В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг – сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…

– Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.

– Коз?…

– Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.

– И козлят? – шепотом спрашиваю я, потому что забытым ужасом накатывает воспоминание детства, когда я, шестилетняя, после очень вкусного жаркого обнаружила на чердаке четыре маленькие белые шкурки, растянутые на деревянных сушилках. И странный запах, и влажная сукровица с той стороны, где нет шерстки, и мое отчаяние, и нежелание сопоставить ребрышки в тарелке и шкурки на чердаке, такое сильное, пронзительное, до обморока. – И козлят?! – истерично кричу я теперь, чтобы отомстить за ужас шестилетки. – Маленьких пушистых веселых козлят?!

– Козлята, – заявляет бабушка, свесившись через перила, – самые вкусные.