Взорванная тишина (сборник) - Виктор Дьяков

С микросхемами и транзисторами было более или менее просто – Овсянников насыпал их в карманы брюк, пальто, под рубашку вокруг талии. С целыми блоками сложнее. Один он взял под мышку, другой под другую, и его руки растопырились, как у «качка». Перед этим он привязал гроздья умножителей прямо к ноге ниже колена под брюками. Пальто одеть оказалось нелегко. Когда одел, подошёл к зеркалу. Из зеркала смотрел монструазный тип со слоновьими ногами и глыбообразным туловищем. Он казался ещё безобразнее на контрасте с худым, длинным лицом. Что-то выложить, оставить? Но он и так оставил немало. А если завтра ещё что-то «обломиться» и тогда уж точно всего не вынести. Придётся оставить в шкафу на полторы недели, и никто не поручится за сохранность…

Маша сбегала к Гале, поболтала там с женщинами. Вернувшись, обнаружила, что на их участке уже никого нет, только возле зеркала топтался какой-то неестественно толстый мужик, у которого, казалось, вот-вот лопнет пальто.

– Ба… Коль, это ты, что ли!? – изумлённо спросила Маша.

– А… Машунь… да вот. Как думаешь, на проходной меня такого не повяжут?

– Да ты что… с ума сошёл?!

– Как рыцарь в панцире себя чувствую, ни согнуться, ни наклониться. Слушай Машунь, помоги… Пойди вперёд, отвлеки контролёршу, ты ведь их там всех знаешь. А я проскочу за тобой.

– Даже не знаю Коль… давай попробуем…

Маша пошла вперёд, Овсянников, походкой Буратино, следом.

– Маш, не торопись, помедленнее, – Овсянников не успевал за напарницей.

Маша оглянулась и, не удержавшись, прыснула со смеху:

– Ой Коль, не могу… Ты идёшь, словно в штаны наложил.

Овсянникову было не до смеха. Детали под одеждой, вроде бы не особенно беспокоившие его, когда он стоял, при движении вдруг стали проявлять норов. Особенно досаждали концы оловянной пайки на платах блоков, которые он нёс под мышками. Они буквально обдирали бока. Овсянников терпел, так как они уже вышли из производственного корпуса и шли по двору мимо компрессорной станции, за которой располагалась проходная.

– Подожди Маш… чёрт… впиваются падлы, – к блокам добавились «чайники», которых он почти сотню штук насыпал под рубашку, и они вонзали в него свои острые концы.

На проходной Маша направилась к кабинке, где дежурила старая знакомая её матери и завела с ней оживлённый разговор. Овсянников, силясь казаться непринуждённым, сунулся вслед и тут… Узкий продолговатый предмет, это могла быть только микросхема, вывалившаяся из коробки, стал падать из под рубашки в брюки, проваливаясь всё ниже… Овсянников похолодел. Если сейчас она вывалится прямо на пол!?… Потом его отведут к начальнику караула, расстегнут пальто… Всё это промелькнуло в его сознании в долю секунды, потому что в следующий момент щиколотку ожгла боль – микросхема застряла в носке, впившись контактами в кожу. Превозмогая желание вскрикнуть и скривить лицо, Овсянников из-за спины Маши, подал в окошко контролёрше свой пропуск, прошёл турникет и, что было мочи, заковылял к выходу…

Не доходя до метро, в сквере, Овсянников буквально рухнул на скамейку и, уже не сдерживая гримас и стонов, стал избавляться в первую очередь от наиболее чувствительных «пиявок». «Добыча» едва уместилась в его большой сумке, которую он на проходной всегда проносил в раскрытом виде, демонстрируя, что там пусто. Тут к нему подошла Маша.

– Ну, что живой?

– Да вроде. Изодрался весь, живого места нет. Спасибо Машунь, выручила. Хочешь, возьми чего-нибудь. Вот умножители, возьми пяток, в любом телеателье у тебя их с руками оторвут по пять тысяч за штуку… «чайников» вот десяток, по три тысячи каждый идёт.

– И на сколько здесь у тебя? – Маша кивнула на сумку.

– Если брать чистый доход за вычетом того, что я заплатил, что-то около восьмисот тысяч…

Месяц за это вкалываем, а тут за день… Семью Машунь кормить, одевать надо… сама понимаешь.

Ну, что возьмёшь?

– Не Коль… не сумею я… продавать… ходить куда-то… не могу. И взять совестно… Извини.

– Ну вот… совестно ей. Начальство завод себе целый приватизировало по дешёвке. Хапнули, а сейчас его толкают на сторону. Им нас накалывать не совестно, а нам у них воровать совестно. Они и при коммуняках у корыта были и сейчас при деньгах, а мы значит нищие, но честные. Они же нас всю жизнь обворовывали, недоплачивали нам, пойми Машунь. Мне, отцу твоему недоплачивали. Отец твой, сколько телевизоров наконструировал, а потом по цехам бегал улучшал, да доводил, дни напролёт тут просиживал, я же помню? Вот здоровье-то и надорвал. Сколько ему было, когда умер… пятьдесят три? Он до пенсии даже не дотянул, на этих гадов вкалывая, а ты говоришь совестно. Они за эти деньги, что ему, мне недоплачивали, в большую политику поигрывали, Фиделя, всяких там Душ Сантошей содержали, а сейчас заводы себе поприватизировали и опять мы в дураках… Нее Машунь, я своё беру. Я у этого государство только ПТУ, ремеслуху поганую имел, а их детишки за мой счёт МГУ и МГИМО бесплатно позаканчивали, чтобы лёгкий хлеб иметь, политической трепологией заниматься. Нее, меня совесть не мучает. И тебя не должна, эти суки и тебе за отца твоего должны… На возьми, – Овсянников протягивал связку умножителей и горсть транзисторов, – Здесь больше чем на полста тысяч.

– Нет Коль… я не могу… я всё понимаю… но не могу, – Маша повернулась и чуть не бегом пошла к станции метро.

– Эээх, а ещё папа еврей… – с сожалением смотрел вслед Овсянников.

Немецкий солдат

Солнечным июньским днём двухтысячного года молодцеватый старик, в котором сразу угадывался бывший офицер, провожал в Шереметьевском аэропорту свою дочь, зятя и внука. Они летели по турпутёвке на Кипр. Старик проследил из галереи за благополучным взлётом самолёта и уже собирался покидать аэропорт…

– Товарищ майор?!

Старик не отреагировал на этот обращённый к нему возглас. Ведь прошло уже пятнадцать лет, как он уволился в запас, к тому же уволился не майором, а подполковником. Но рослый худощавый, начавший седеть мужчина средних лет подошёл к нему вплотную, он приветливо улыбался. Старик с полминуты вглядывался в него, прежде чем они обнялись…

В ту декабрьскую ночь 1974 года выпал обильный снег. Всегда чутко спавшую жену майора Шутова разбудил какой-то неясный шум за окном. Прислушавшись, она так и не поняла, что это может быть. Муж, вернувшийся со службы, поздно спал крепко. Часы показывали половину седьмого… шум за окном не прекращался…

– Коль… Коля, – она потрясла мужа за плечо.

– Что такое, – почти сразу сбросил с себя оцепенение сна Шутов.

– Коль… у нас под окном кто-то возится… шум какой-то, – тревожно проговорила жена.

– Что… кто возится? Времени сколько?… Фу ты… рано же ещё…

– Под окном кто-то у нас… минут пять уже…

Шутов уловил тревогу в голосе жены и усилием воли отогнал последние остатки сна.

– Чёрт… темень же ещё, – он встал, одел галифе, валенки, накинул «танкач»…

Выйдя из дома, майор увидел солдата в бушлате, шапке с опущенными ушами и завязанными под подбородком, в руках у него была деревянная лопата. Он расчищал заваленную ночным снегопадом дорожку от казармы к крыльцу его квартиры.

– Кто такой!? – командирски крикнул Шутов.

Солдат прекратил работу, вытянулся по стройке смирно.

– Рядовой Швайгерт, товарищ майор!

– Что здесь делаешь?

– Старшина приказал чистить дорожку от казармы к плацу.

– Ну, а зачем же ты её к ДОСам чистишь.

– Там я уже всё сделал, вот и решил дальше почистить…

Солдат стоял худой, длинный, изморозь от дыхания покрывала его брови и края нелепо завязанной под подбородком ушанки… Шутов догадывался, молодой солдат не захотел возвращаться в казарму до завтрака, где «старики» наверняка заставили бы его делать что-нибудь унизительное… он предпочёл сделать больший объём работы, нежели ему приказали, но не идти в казарму. Это было яснее ясного. Шутова удивило другое – солдат казарменным «пинкам» предпочёл труд, в то время как подавляющее большинство прочих новобранцев работать не любили, более того, некоторые предпочитали побои старослужащих любому труду…

– Всё… здесь работу заканчивай… Иди лучше от продсклада снег отбрось.

– Есть, – солдат чётко, насколько позволял снег, повернулся вместе с лопатой, которую он держал как карабин у ноги, и пошёл, пытаясь «печатать» строевой шаг.

Шутов взглянул на градусник, прикреплённый возле оконной рамы. Ртутный столбик застыл возле отметки –26…

– Ну, что там было? – встретила его вопросом поднявшаяся с постели жена.

– Солдат это… снег чистил.

– Кто же это догадался его сюда прислать… опять старшина прогибается?

– Да нет, сам. Свою работу сделал и пашет себе дальше.

– Странно… Откуда он такой? – удивлённо спросила жена.

– Да ничего странного, последнего призыва, немец из деревни, из Кемеровской области.