Песнь об огненно-красном цветке - Йоханнес Линнанкоски

— Сейчас она была бы в самом расцвете сил, — размечтался Олави. — Мы жили бы с ней вдвоем и ни в ком не нуждались. Завели бы свое хозяйство… Она была бы мне сестрой, другом, всем на свете. Я даже отчетливо ее вижу: высокая, стройная, с такими светлыми волосами, как лен в наших краях.

Волосы свободно падают на плечи. Голову она держит высоко — не от гордости, а просто потому, что она такая красивая и смелая. Глаза горячие, лукавые и такие глубокие, что в них отражается весь мир. Глядя в такие глаза, нельзя покривить душой. Они напоминают глаза матери, но в них больше молодости, больше огня, как у Кюлли…

«Вот оно что, — рассмеялся сумрак, — вот, значит, какая тебе нужна сестрица. И что же дальше?»

— Нрав у нее озорной, почти отчаянный. Старые люди говорят, что и для парня-то это слишком, не то что для девушки. Но ее и это красит. В такие вот зимние сумерки она возвращается с лыжной прогулки и влетает в дом с таким шумом, что двери стонут. Потом она бросается мне на колени, кладет руки на мои плечи, лукаво заглядывает в глаза и говорит:

«Что это ты опять пригорюнился, братец?»

Мне сразу становится веселее, но я все-таки отвечаю ей строго:

«Какой ты еще ребенок, Майю. Настоящий сорванец. Руки холодные… и шум такой поднимаешь…»

«А ты просто бука! Сидишь тут, словно монах. То ли дело — мчаться с горы на лыжах так, что снег взвивается!»

Приговаривая, она прижимает холодные руки к моим щекам — у меня даже дыхание перехватывает — и лукаво заглядывает в глаза. Всю мою тоску как рукой снимает. Глядя на этого сорванца, я невольно смеюсь:

«Ну и отчаянная же ты…»

Тут Олави снова умолк. Он рассеянно улыбался, стараясь, кажется, навсегда запомнить эту дерзкую лыжницу.

«Значит, и она нужна тебе для удовольствий, как все остальные?» — строго спросил сумрак. Олави перестал улыбаться.

«Ты мечтаешь о том, чтобы сестра вечно сидела у тебя на коленях и лукаво на тебя глядела?»

— Нет. Она уже перестала улыбаться и проницательно поглядела на меня, а глаза у нее такие, что солгать перед ними нельзя.

«Олави, о тебе говорят…»

«Что говорят?»

«О тебе говорят — нехорошо говорят, братец. Говорят, ты обращаешься с девичьими сердцами, как с игрушками. Правда ли это?»

И я опускаю голову под ее взглядом.

«Подумай, Олави… Я ведь тоже девушка».

Эти слова вонзаются в меня как шипы.

«Золотая моя сестричка, если бы ты знала, сколько я сам из-за этого выстрадал. Я не хочу играть их судьбами, я хочу быть с ними, как брат с сестрой, — вот как мы сейчас».

«Как брат с сестрой? — удивляется она. — Ты не можешь быть братом — разве это не понятно?»

«Иногда могу!»

«Но они никак не могут быть тебе сестрами, — неужели ты до сих пор этого не уразумел?» «Нет!»

«Если и можно быть кому-нибудь сестрой, то не тебе. У тебя такие глаза, что даже я их боюсь. Они притягивают к себе и втягивают в несчастье».

«Не презирай меня, сестра, — говорю я ей и прячу лицо в ее коленях, как прятал его когда-то в коленях матери».

«Я не презираю, я люблю и жалею тебя. Я знаю, что ты человек с прекрасным, чистым сердцем, но ты слаб, ты очень слаб». — И она гладит мой горячий лоб, как гладила его, бывало, мать.

«Да, я слаб, но я обещаю…»

«Не обещай, — строго прерывает она меня. — Ты столько раз давал обещания и столько раз их нарушал… Не обещай, но исполни».

«Я постараюсь… моя дорогая, моя единственная сестра!» — И, переполненный чувством благодарности, я беру обе ее руки и покрываю их поцелуями.

«Если бы вы вели такие разговоры, — сказал сумрак, — тогда и в самом деле жаль, что твоя сестра умерла. Говори она с тобой почаще вот так, может быть, ты был бы другим человеком».

Олави погрузился в раздумье.

— Потом она вдруг вскакивает, — продолжал он грезить, — и зажигает лампу, потому что за окном совсем уже стемнело. Она подходит ко мне и спрашивает:

«Хочешь я помогу тебе? Я могу заполнять твои бланки».

Я не отвечаю ей на это, а смотрю в ее сияющие глаза и говорю:

«До чего же ты меня понимаешь. Спасибо тебе за все. Недаром ты моя сестрица Майю».

Она садится за стол, ее маленькая ручка легко бегает по бумаге, а я принимаюсь объяснять ей свои записи. Так и идет время.

Она отодвигает бумаги и начинает весело болтать о том, что я, мол, великий начальник на сплаве, потому что у меня есть своя контора и свой секретарь — самый молодой и самый бравый начальник из всех возможных.

Я смеюсь.

«И нигде на свете нет другой такой милой девушки, как ты, сестрица Майю», — говорю я ей.

А она уже снова становится серьезной и глядит на меня так странно, что мне становится не по себе.

«Ты еще долго собираешься бродяжничать? Вот уже три года, как ты скитаешься».

«Неужели так много? — изумляюсь я. — А мне еще не надоело…»

«Будь я на твоем месте, я бы с этим немедленно покончила. Мы отправились бы домой, взяли хозяйство в свои руки и дали старикам отдохнуть — они на своем веку вдоволь натрудились».

Я смотрю на нее с удивлением.

«Отец-то? — отвечает она на мой взгляд. — Не беспокойся, он тебя давно простил. И он и мать ждут тебя не дождутся. Наш брат Хейкки — человек слишком мягкий для того, чтобы стать хозяином».

«Ты думаешь?» — радуюсь и смущаюсь я.

«Не думаю, а знаю! Сколько дел нас ожидает! Ты засеешь луга клевером, построишь новый скотный двор, мы разведем стадо втрое больше прежнего… Надо осушить Большое болото. Когда ты намерен этим заняться?»

«Большое болото? Как ты догадалась — я ведь и сам об этом думал».

«Как же мне не догадаться, я ведь твоя сестрица Майю. Осушить Большое болото — дело, правда, нелегкое, отец так и не осмелился за него приняться, но ты ведь больше отца и сильней его».

«Сестрица Майю, — восклицаю я, чувствуя себя счастливым. — Другой такой, как ты, нет нигде в мире, и я хочу тебя расцеловать… Мы вернемся домой уже на следующей неделе. Все будет так, как ты хочешь: стадо увеличится, поля расширятся, на болоте разрастётся душистый клевер и слава о хозяйстве Коскела разнесется по всей округе. Мы будем очень счастливы, ты станешь хозяйкой, я — хозяином. Потом мы постареем и поседеем, но наши дети… господи, да ведь я брежу!»

«Это самый прекрасный твой бред. Надеюсь, что он скоро станет явью, — улыбнулся сумрак, широко раскрыв иссиня-черные глаза. — Но зажги наконец лампу, здесь кромешная тьма!»

Вьюнок

— Будь я поэтом, я сложил бы песню — прекрасную, удивительную песню. Умей я играть на кантеле, я подыгрывал бы на нем своей песне. Песня моя была бы о тебе и о любви. Я пел бы о вьюнке с белоснежными цветами, потому что ты и есть вьюнок, моя девочка. Ты такая же красивая и нежная, такая же ласковая и легкая, как вьюнок. И в глазах твоих такая глубина и бесконечность, будто они — сама жизнь.

— Но ведь ты и в самом деле поёшь, Олави. Твоя речь — это песня, — отвечала девушка. Она вся светилась от счастья. — Спой еще. Я готова всю жизнь сидеть у твоих ног и слушать твои песни.

— Я и сам был бы рад этому, Вьюночек. То, что я встретил тебя, — просто чудо. Я ведь был уже уверен, что все на свете для меня поблекло и пожелтело, как в осеннюю пору.

— В осеннюю пору? — переспросила девушка и робко на него поглядела. — Не сердись, Олави, скажи мне, ты любил других? О тебе так много говорят…

Олави ответил не сразу.

— Может быть, и правду говорят, но разве ты не могла бы любить меня цельно и сильно, если бы знала, что я любил когда-то других?

— Я не об этом, — отвечала девушка, ласкаясь к нему. — Я не о себе.

— А о чем же?

Они поглядели друг на друга.

— Ах вот оно что, я понял. Я все понял по твоим глазам!

Он гладил голову девушки, точно хотел ее успокоить. Она прижималась к его коленям.

— Жизнь полна загадок. И самая удивительная загадка — человек. Я, действительно, любил, а сейчас мне кажется, что это были только сны о каких-то удивительных приключениях.

— Так, может быть, ты не любил их по-настоящему? Ведь когда любишь — отдаешь все, что у тебя есть, а это возможно только однажды.

Она сказала это совсем тихо, но так убежденно, что Олави задумался.

— Не знаю. Мне казалось, что я все получил и все отдал, что мне остается теперь только нищета.

И вдруг появилась ты — ни на кого не похожая, полная таких тайных сокровищ, которых мне никто еще не дарил. И мне кажется: я снова богат, молод и непорочен, будто впервые вступаю в жизнь…

— Правда?! Ты и в самом деле богат! Богат, как князь… а я, твоя недостойная рабыня, сижу у твоих ног. Но как может быть человек настолько богат и как вообще все это возможно — этого я не понимаю.

— Я думаю, Вьюночек, что глубине и богатству человека пределов нет, что он как природа — вечно юная, вечно обновляющаяся, переходящая от одного времени года к другому. Мне кажется: все, что случилось со мной до этого, было весенним похмельем. И только теперь наступило лето — тихое, теплое, счастливое. Я — точно сказочный замок, сокровищницы которого были закрыты на ключ. Только у тебя есть этот ключ — все остальные побывали лишь в прихожих, ты одна вступила в зал.