Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин

четверо детей, отец с матерью и бабушкой, и кузены-нахлебники. Фетчке была старшей, я была второй, третьим был мой единственный брат, названный Иосифом в честь отца моего отца, а четвертой была Дебора, названная в честь матери моей матери.

Полагаю, я должна объяснить и своё собственное имя тоже, тем более что я собираюсь вскоре возникнуть в качестве героини. Да будет поэтому известно, что я была названа Марьяше, в честь покойной тёти. Однако, меня никогда не называли моим полным именем. Имя «Марьяше» было слишком благородно для меня. Я всегда была «Машинке», или «Машке» в уменьшительной форме. Разнообразными прозвищами, в основном обусловленными моими физическими особенностями, меня время от времени награждали мои любящие или глупые родственники. Мой дядя Берл, например, прозвал меня «Zukrochene Flum»*, это прозвище я переводить не стану, поскольку оно нелестное.

Моя сестра Фечке всегда была хорошей маленькой девочкой, и когда начались наши неприятности, она играла важную роль в нашей семье. О том, какой маленькой девочкой была я, вскоре будет написано.

Иосиф был лучшим еврейским мальчиком из когда-либо рожденных, но он ненавидел ходить в хедер, поэтому его, конечно же, нужно было пороть. Дебора была ещё совсем малышкой, и её главной особенностью была целеустремлённость. Если у неё резались зубы, то она не могла думать ни о чём другом днём и ночью и не общалась с семьёй ни по какому другому поводу. Если у неё был коклюш, то она кашляла от всей души, если корь, то она вся была покрыта сыпью.

Это было обычным делом в Полоцке, где работали как матери, так и отцы, чтобы дети оставались на попечении бабушек и нянь. Я с ужасом вспоминаю няню Деборы, которая если и открывала рот, то только для того, чтобы пугать нас, детей, или лгать. Эта девушка никогда не говорила правду, если могла. Я знаю, что это так, потому что я слышала, как она врала десять-двенадцать раз в день, причём абсолютно без надобности. Когда она начала с нами жить, я возмущалась каждый раз, когда ловила её на лжи, но общее содержание её частной беседы со мной способствовало прекращению моей деятельности по линии добровольных свидетельских показаний. Короче говоря, няня запугивала меня жуткими угрозами до тех пор, пока я больше не смела ей перечить, даже если она лгала. Вещи, которые она обещала мне в этой жизни и в жизни грядущей, не могли быть исполнены человеком без воображения. Няня почти всё своё внимание уделяла нам, детям постарше, легко отмахиваясь от требований малышей. Дебора, если только у неё не резались зубы или не было коклюша, была спокойным ребенком и часами лежала у няни на коленях, сосала «соску» из хлеба и сахара, обвязанную лоскутом муслиновой ткани и предварительно пережёванную няней до состояния кашицы. И пока малышка сосала, няня рассказывала нам то, о чём нам следует помнить, отправляясь вечером спать.

Любимой темой её историй был Нечистый, который жил, по её словам, на нашем чердаке со своей женой и выводком. Любимое развлечение нашего невидимого жильца заключалось в том, что он переносил человеческих младенцев в своё логово, оставляя в колыбели одно из своих отродий, мораль заключалась в том, что если няня хотела побездельничать во дворе, наблюдая за тем, кто выходит, а кто заходит, то мы, дети, должны были присматривать за малышкой. Девица была настолько хитра, что тиранила нас в тайне ото всех, и мы жили в страхе до тех пор, пока её не выгнали за воровство.

А вот с бабушками нам очень повезло. Они избаловали нас до невозможности. Методы бабушки Деборы я знаю только понаслышке, потому что была совсем маленькой, когда она умерла. Бабушку Рахиль я отчетливо помню, худощавую и опрятную, всегда занятую. Я помню, как она пришла в середине зимы из насквозь промёрзшей деревни, в которой жила. Помню, будто это было только прошлой зимой, те огромные шали и платки, из которых мы её разматывали, её объемное мешковатое коричневое пальто, в котором могли поместиться сразу трое, и, наконец, крепкие объятия её длинных рук, прикосновение её свежих, холодных щёк к нашим. А когда объятия и поцелуи заканчивались, бабушка нас угощала. Это было толокно, или овсяная мука, которую мы смешивали с холодной водой и ели сырой деревянными ложками, как крестьяне, и чмокали губами, изображая удовольствие.

Но бабушка Рахиль приходила не для того, чтобы с нами играть. Она энергично принималась за домашнее хозяйство. Она следила своим ясным взглядом за всем, будто находилась в собственном крошечном заведении в деревне Юховичи. Она была наблюдательна как кошка, и безобидна как ручной кролик. Если она ловила служанок на ошибке, то тут же находила им оправдание. Если её сильно разозлила глупость Якуба, дворника, то она притворялась, что проклинает его фразой собственного изобретения на смеси иврита и русского языка, которая в переводе означала «Да будет у тебя золото и серебро за пазухой», но для подённого работника, который лингвистом не был, непонятная фраза звучала как укор за его проступок.

Бабушка Рахиль намеревалась быть очень строгой с нами, детьми, и, соответственно, готова была при необходимости нас наказать; но вскоре после знакомства с ней мы обнаружили, что ребёнку, которого отшлёпали, обязательно принесут ещё горячее печенье или дадут облизать банку из-под варенья, так что мы не особо боялись её наказаний. Даже если дело доходило до шлёпанья, это был просто фарс. Бабушка обычно клала подушку между ладонью и зоной стимуляции нравственности.

Портрет моего отца

Настоящим сторонником строгой дисциплины в нашей семье был мой отец. Находился он дома, или был в отъезде, именно боязнь вызвать его недовольство не давала нам сойти с пути истинного. Когда он был вдали от дома, в нашем детском сознании он был представлен ремнём, висящим на стене, и его портретом, который стоял на столе в гостиной в шикарной рамке, украшенной маленькими ракушками. Почти у каждого отца был ремень, но ремень нашего отца был страшнее обычного. Прежде всего потому, что личная встреча с ним была гораздо больнее – это был не просто ремень, а целый пучок тонких длинных шнурков, которые слиплись, как резина. Мой отец называл свой ремень лапшой, и хотя мы, дети, этого шутливого прозвища не оценили, острая боль от применения этого инструмента работала безотказно.

В свободное от работы время отец применял к нам и другие методы обучения, помимо ремня. Он брал нас на пешие прогулки и возил кататься,